За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

сыном, миссис Пендайс обхватила его голову и привлекла к себе на грудь, и стояла так, раскачиваясь, баюкая, придвигаясь все ближе, пока не убедилась, что голове удобно у нее на груди. Теперь дорогое лицо оказалось у самого ее сердца, и миссис Пендайс решила так его и держать. Коленям было больно на дощатом полу, спина и все тело мучительно напряглись, но и за все сокровища мира миссис Пендайс не ослабила бы объятий, потому что верила: у нее получится погасить боль сына собственной болью. Ее слезы капали ему на шею. Когда же наконец Джордж отстранился, миссис Пендайс обмякла на полу. Она не могла встать, но поднесла руку к груди и почувствовала, что лиф платья весь промок.

Джордж сказал резко:

– Все в порядке, мама, волноваться не о чем!

Ни за что миссис Пендайс не взглянула бы на сына в эту секунду, но чутье говорило ей, что теперь с ним худого не случится.

Кошка проделывала обратный путь по стеклянной крыше: четыре маленьких пятнышка – подушечки лап, неясное пятно побольше – гибкое тельце.

Миссис Пендайс поднялась:

– Мне пора, милый. Можно я погляжусь в твое зеркало?

Стоя перед зеркалом, приглаживая волосы, вытирая платком щеки, глаза и рот, она думала: «Эта женщина стояла вот так же! Эта женщина поправляла прическу, глядя в это самое стекло, и стирала со щек поцелуи моего сына! Да пошлет ей Господь ту же боль, какую она причинила Джорджу!»

Но, едва проклятие облеклось в слова, миссис Пендайс содрогнулась.

В дверях она помедлила, ее улыбка как бы говорила: «Нет никакого толку ни в слезах, ни в душевных излияниях, поэтому, как видишь, я улыбаюсь. И ты тоже улыбнись, чтобы мне чуточку полегчало».

Джордж вложил ей в руку маленький бумажный сверток и действительно попытался улыбнуться.

Миссис Пендайс торопливо вышла. Солнечный свет обрушился на нее, ошеломил, и поэтому она развернула бумагу, только когда оказалась на улице. Аметистовое колье, изумрудный кулон и кольцо с бриллиантом – вот что дал ей Джордж. Здесь, на пыльной улочке, которая вела к садику с тополями, разрушенным фонтаном и зеленой калиткой, драгоценные украшения искрились, мерцали, будто заключали в себе весь свет мира и самою жизнь. И миссис Пендайс, любившая все яркое и сияющее, нашла, что они прекрасны.

Эта женщина сначала приняла их, натешилась яркостью и сиянием, а затем швырнула обратно! Миссис Пендайс завернула украшения в бумагу, перевязала бечевкой и направилась к реке. Она не ускорила шага, но в ее глазах была решимость. Она пересекла набережную Челси, оперлась на парапет и вытянула руки над серой водой. Большой и указательный пальцы разжались, белый сверток выпал, секунду продержался на воде – и исчез.

Миссис Пендайс, почуяв, что не одна, обернулась.

Перед ней снял шляпу молодой человек с бородкой, его лицо было странно знакомым.

– Выходит, ваш сын оказался дома, – произнес молодой человек. – Я очень рад. Позвольте еще раз поблагодарить вас за то, что позировали мне: теперь у меня все получилось. Дело было в соотношении между фигурой и дверью, и я наконец-то схватил его. Хорошего дня!

– Вам тоже, – пролепетала миссис Пендайс, провожая художника потрясенным взглядом, словно он застукал ее на месте преступления.

Ей так и виделись эти бедняжки – колье, кулон и кольцо. Лежат теперь в серой придонной слизи, как жертвы, принесенные мраку; не лучиться им больше, не сиять. И, словно согрешившая, предавшая самую суть своей нежной натуры, миссис Пендайс поспешила прочь.

Глава 6. Грегори смотрит в небеса

Грегори Виджел назвал мистера Парамора пессимистом только потому, что, как и многим, ему было неизвестно значение данного термина. Он ошибочно полагал (такие представления характерны для людей, зачатых в печали), будто видящий истинную суть вещей и событий на самом деле видит вещи и события гораздо худшими, чем они есть. Грегори выработал собственную методу смотреть и неукоснительно ей следовал – он скорее вовсе закрыл бы глаза, чем прибег бы к другой методе. Впрочем, хотя Грегори смотрел на вещи иначе, нежели мистер Парамор, нельзя утверждать, что он совершенно не видел их сути. Грегори видел лицо, но, если ему хотелось, чтобы лицо это оставалось чистым, в упор не замечал на нем грязи, ибо жидкая среда его синих глаз имела свойство растворять грязь, и на сетчатку запятнанный образ попадал уже отмытым. Процесс из категории бессознательных задолго до Грегори получил название «идеализация». Вот почему чем больше Грегори размышлял, тем больше крепла в нем мучительная убежденность, что его подопечная вправе быть верной человеку, которого полюбила, и вправе соединить с ним свою жизнь. И лезвие этой убежденности он все глубже вгонял в свою душу.

Около четырех часов того дня, когда миссис Пендайс была в квартире-студии, посыльный доставил Грегори письмо следующего содержания:

«Гринз»

Четверг

Милый Григ, я виделась с Элен Беллью и только что вернулась от Джорджа. Мы все жили будто в дурном сне. Она его не любит – возможно, никогда не любила. Не мне судить, да я и не хочу быть судьей. Она дала ему отставку. От комментариев я бы предпочла воздержаться. Вся эта история, от начала и до конца, – порождение бессмысленной и бездумной взбалмошности. Я пишу тебе, Григ, чтобы ты понял, как обстоят дела, и заклинаю тебя: нынче вечером, если найдется минутка, загляни в клуб Джорджа и дай мне знать, там ли мой сын и каким он тебе показался. Больше мне некого просить об этом. Извини, если этим письмом я причиняю тебе боль.

Твоя любящая кузина

Марджери Пендайс».

Тому, кто смотрит на мир одним глазом и мерит всех на свою мерку; тому, кто не замечает иронии, которая стоит за всеми людскими делами, и не может эту иронию оценить; тому, кто в простоте душевной реагирует на эту иронию искренней улыбкой; тому, кто, будучи повержен иронией, не сознает своего поражения, – всем этим персонажам нипочем удары судьбы, ведь их представление о мире несокрушимо. Удары сыплются, но кольчуга прочна: каждый удар, подобно сломанной стреле, отскакивает и падает наземь. Но вот последняя стрела: она прилетела сверху, угодила в щель между кольчугой и телом, вонзилась в сердце – и раненый восклицает: «Как – это ты? Нет-нет, я в тебя не верю!»

Такие-то люди сделали многое из того, что следовало сделать на этой древней земле, но, пожалуй, еще больше сделали того, что следовало бы переделать.

Когда Грегори вручили письмо, он вникал в обстоятельства жизни одной морфинистки. Письмо