Том 4. Счастливая Москва - Андрей Платонович Платонов

1935 года. В работе над повестью Платонов обращался к самым разным источникам: опубликованным в XIX веке материалам русских экспедиций в Турмению А. Бековича-Черкасского и Н. Муравьева, работам отечественных востоковедов, археологов и русских мелиораторов Ашхабада начала века, знаменитым «Жизнеописаниям» Плутарха, таджико-персидской классической поэзии (Фирдоуси), «Философии общего дела» Н. Ф. Федорова, утверждавшего, что именно Азия является «прародиной человечества» и «кладбищем общих всем народам предков» (см. комментарии к туркменским записным книжкам: ЗК. С. 364–387). Восток по-новому возвращал Платонова к социальным и метафизическим представлениям о природе зла в европейской и восточной культуре, больным философским и историческим темам XX века, трагическим вопросам «Мусорного ветра» и «Счастливой Москвы» – о тупиках гуманистической культуры и рационализма, катастрофизме столкновения природы и техники (этой теме посвящено эссе «О первой социалистической трагедии», 1934). Примечателен в связи с мотивом своеобразного сосуществования двух душ культуры, русской и туркменской, и выбор героя повести – сына туркменки и русского солдата хивинского экспедиционного корпуса. В черновом списке героев повести, где около каждого имени стоит его происхождение, рядом с фамилией Чагатаева Платонов запишет: «выдум.». В рукописи «Джан» первая фраза переписывалась Платоновым несколько раз. В первых вариантах формула героя тождественна миру героев-рационалистов «Счастливой Москвы»: «Он вошел во двор института, юный и счастливый человек»; «Во двор московского экономического института вышел молодой счастливый человек Назар Чагатаев». Затем слово «счастливый» зачеркивается и сверху жирно вписывается: «нерусский». Оставленный родной матерью и отцом, Назар выводится писателем из национальных традиций жизни как русской, так и туркменской культуры и подключается к величайшей трагической судьбе изгоев и сирот мира – «прочих» «Чевенгура», отпавших от Бога и от дома, жизнь которых превратилась в «безотцовщину».

Безусловный интерес для понимания повести представляет страница заметок к «Джан». Первая часть записей – это своеобразный комментарий революционно-мессианского взгляда на преобразование мира и создание «второй природы»: «Он (Сталин) стал больше природы. Она, создав его, допустила свободу, а он захватил ее и стал на ее место, заместив ее и усовершенствовав ее». Вторая часть записей относится к миру, «данному человеку задаром» («Епифанские шлюзы»), то есть к атакованной в советской культуре первой природе: «Не рожали, но рвались рожать»; «Детей от слабости не произведешь»; «Любовь от бедности: любить нечего, так тело друга – бесплатно, все от природы»; «Его человек интересовал больше мировоззрения»; «Он соглашался с ложным мировоззрением ради интереса к человеку»; «Именно женщина инстинктивно обещает будущий прекрасный мир. Этот мир в ней лежит потенциально, но нужны миллионы поколений, чтоб она родила, иначе зачем же она прекрасна». Одинокий Платонов работает в 1935 году со сталинской мифологией эпохи, идя по лезвию эстетического и мировоззренческого риска, но выигрывает в глубине, ибо рассматривает массовый сталинский миф как явление мировоззренческого религиозного кризиса в русской и европейской культуре XX века. В первом финале судьбы народа джан мерцает тень «прочих» из «Чевенгура», не пожелавших воспользоваться «речью Чепурного для развития своей сознательности». Народ джан покидал пространство общего «сытного» дома, разбредаясь поодиночке в разные концы света, а Назар с Айдым уезжали в Москву. Этот своеобразный двойной финал восстанавливал жизнь народа и человека в их глубочайшей тайне и сокровенности, тайне свободного выбора своего пути жизни. Трижды правит Платонов последнюю фразу повести. Первый вариант: «Чагатаеву всегда казалось, что помощь к нему придет лишь от другого человека». Эта фраза полностью вычеркивается и пишется заново: «Чагатаеву показалось сейчас, что помощь к нему придет лишь от другого человека». И окончательный вариант, с обозначением перевала в сознании героя повести, который проходит путь из «счастливой Москвы» отца-Сталина на материнскую родину и лишь потому возвращается к себе: «Чагатаев убедился теперь, что помощь к нему придет только от другого человека».

В конце 1935 года Платонов передает повесть в журнал «Красная новь», 10 апреля 1936 года отчитывается о своей работе на заседании редколлегии «Двух пятилеток», говорит о доработке повести (см.: Анненский. С. 14). В машинопись повести вложена его записка: «1) Автор сделает другой вариант второй половины повести, именно: народ джан достигает реально-возможного для современного человека состояния блаженства. 2) Рукопись будет подвергнута последней, окончательной правке для уничтожения многих недоделок» (РГАЛИ, ф. 2124, on. 1, ед. хр. 75, л. 1). Платонов написал «вставку» на сорока шести страницах – о возвращении народа джан на родину своих предков. Вставка разрывает последнюю, шестнадцатую главу, и новые страницы почти не правятся Платоновым. Казалось бы, спасти повесть могла лишь тема Сталина как «отца народов»: «Живи, наш Сталин, вождь родной, / Любимый всею беднотой, / Живи, мудрейший и простой, / Садовник солнечной страны. / Живи на радость всей земли, / На гибель палачам земли, / С тобой мы счастье обрели, / Мудрейший рулевой страны» (С. Стальский, 1935). Но кто из платоновских сирот мог вынести такую лирическую нагрузку? Туркменская девочка-сирота Айдым, сестра русской Насти из «Котлована»? Но финал повести уже написан, и Айдым «спасается» от повторения судьбы Насти, спасается в московском доме Назара и Ксении. Народ джан? Но он, вернувшись в Сары-Камыш, убежден, что главное богатство мира принадлежит ему – это душа, «способность чувствовать и мучиться». Оставался Чагатаев, чей путь на родину был освящен идеей обретенного «отца Сталина». Однако и эволюция Назара была уже завершена (финал повести Платонов не трогает). Из двух внутренних монологов Назара, посвященных Сталину, Платонов оставляет только один. Другой – о Сталине как спасителе человека, откровенно диссонирующий с написанным финалом повести, Платонов опускает уже в рукописи: «Чагатаев давно уже жил чувством и воображением Сталина, сначала он любил его нечаянно и по-детски за то, что он стал есть пищу в детском доме, что служащая воспитательница любит его больше матери, потом он узнал Москву, науку, весь мир и почувствовал Сталина сознательно. Без него, как без отца, как без доброй силы, берегущей и просветляющей его жизнь, Чагатаев бы не смог ни спастись тогда, ни вырасти, ни жить теперь: он бы смутился, ослабел, замер и лег в землю вниз лицом» (РГАЛИ, ф. 2124, on. 1, ед. хр. 75, л. 153).

Журнал «Красная новь» откажется от публикации повести. В 1936 году Платонов предпринимает новые попытки напечатать «Джан», передает ее в альманах «Год Девятнадцатый». Повесть поступила в редакцию альманаха 29 февраля 1936 года, ее прочитали и 8 апреля вернули автору (РГАЛИ, ф. 622, on. 1, ед. хр. 12). 25 марта 1937 года он подписывает договор с «Советским писателем», которым передает издательству исключительные права на издание и переиздание повести «Джан» (см.: РГАЛИ, ф. 2124, on. 1, ед. хр. 15,