Базельские колокола - Луи Арагон

Есть французы, которых легко представить себе с цветком в петлице. Таков Арагон. Но в петлице у него не цветок, а ленточки боевых орденов, полученных за храбрость, за боевые заслуги, за доблесть и мужество, проявленные во время первой и второй мировых войн, а также во время Сопротивления. Говоря об участии Арагона в Сопротивлении, Морис Торез назвал его «поэтом Родины».

Поэт Родины! Может ли быть для настоящего коммуниста более высокая награда! И Арагон, являющийся во Франции глашатаем всего передового, борцом за возрождение её недавнего величия, это имя вполне заслужил.

В дни, когда мировая реакция развёртывала свой очередной и особенно яростный поход против коммунистов Франции, мне довелось встретить Арагона в Париже. Да простит читатель тривиальное сравнение, но мне в эту минуту показалось, что я попал на передовую позицию, и как раз в точку намеченного врагом прорыва, на которой был сосредоточен особенно яростный огонь. Изо дня в день со страниц буржуазных газет разных направлений обрушивался на коммунистических литераторов Франции и прежде всего на Арагона дождь брани. Была тут и беглая стрельба карикатурами и увесистые фугаски статей за именитыми подписями. Но больше всего было, конечно, химических бомб, распространяющих отвратительную вонь клеветы, лжи, мелких инсинуаций.

Арагон был и тут таким, какими когда-то бывали солдаты на атакуемой со всех сторон высотке, — взволнованным, подвижным, но внутренне подтянутым, собранным, боеспособным, отважным, уверенным в победе. Мы всю ночь бродили с ним по Парижу, карабкались по узким уличкам на вершину Монмартра, под утро зашли в ночной кабачок, где за стаканом вина, навалившись локтями на стойку, отдыхали шофёры, грузчики, разносчики ночных телеграмм. Чувствовалось, что Арагон очень устал. Но он был твёрд. Он отдыхал за тихой беседой об общих друзьях по борьбе за мир, по литературе. Он знал, что завтра будут новые яростные атаки, что ему, как солдату, находящемуся на направлении главного удара, придётся снова и снова контратаковать, — и он был уверен в своих силах и в силе правды идей, которые он защищает, этот поэт Родины. Уверен в победе.

За дверью кабачка тихо гудел ночной Париж. Кто-то из шофёров у стойки громко ругал авантюру, затеянную правительством в Алжире. Арагон с мальчишеской улыбкой прислушивался к сердитым словам этого простого француза. Чувствовалось, что ему страшно интересно знать, что думает этот незнакомый хриплоголосый парень в берете. А я смотрел на самого Арагона и в свою очередь думал, что именно такой вот влюблённый в свой народ человек мог написать поэму «Та, что прекраснее слёз», поэму о Франции, прекрасной, вечной, поэму о Париже демократов, Париже коммунаров, который никогда не покорится врагу, который, когда у него отнимают оружие, берётся за булыжник, который, когда его предают, восстаёт и борется, не щадя ни сил, ни жизни, за своё освобождение.

Он сам, Арагон, — парижанин до мозга костей, носитель славных традиций этого города, где он родился, где он живёт. Так говорят его друзья. Но это вынуждены признавать и его враги.

Как раз в те дни, о которых идёт речь, в одной из реакционных газет была помещена статья, направленная против Арагона. Её автор, бывший когда-то командиром одного из отрядов движения Сопротивления, начинал с рассказа о том, как он ждал на тайную базу самолёт, который должен был доставить ему оружие. И позывными, на которые должен был прийти самолёт, было стихотворение Арагона. Когда самолёт приняли, оружие и боеприпасы были розданы партизанам, эти люди — в большинстве своём рабочие, крестьяне, батраки — не сразу разошлись. Они попросили, чтобы им прочли стихи поэта, чьи строки в этот день послужили боевым паролем. И автор статьи писал, как он сам читал стихи Арагона, и грубые парни, за месяцы борьбы привыкшие смотреть смерти в глаза, стояли окаменев, и в глазах их были слёзы.

Рассказав всё это, автор статьи перешёл в атаку на поэта, браня его самыми неизысканными словами. И конечно же, против воли его, этого автора, получилось, что первая часть статьи звучала правдиво, убедительно, а вторая выглядела как злобная, легко разоблачаемая клевета.

Но если стихи Арагона в трагические для Франции годы войны и Сопротивления вдохновляли французов на борьбу за честь и свободу своей родины, — сам он в те трагические годы черпал силы в великолепном сопротивлении французского народа. Он рассказал и о том, что значит для него, французского коммуниста, патриота, поэта, пример советского народа, в победу которого он верил, как верил в победу сил мира над силами войны.

«Я вспоминаю, — говорил Арагон, выступая в Москве в Колонном зале, — я вспоминаю, как в горах Франции я слушал по радио звон часов на Красной площади и шум московских улиц, доносившийся как будто через открытое окно, и как я тогда думал: „И мы тоже“, — ничего не прибавляя к этим трём словам, которые сулили всё самое хорошее, великое, благородное и чистое для моей родины».

И в ту ночь в Париже он, этот прекрасный художник, заставляющий людей всего мира своими произведениями, поэтической силою своих книг любить Францию и французский народ, тоже верил в победу сил мира и прогресса. Он смеялся, острил и неиссякаемо рассказывал о Париже. Рассказывая, прихлёбывал вино, нюхал лежащую на столе розу и с аппетитом ел излюбленное блюдо парижских грузчиков — луковый суп. Да, в этой беседе он отдыхал для отражения новых атак, которые, как он знал, обрушатся на него завтра с выходом утренних газет. Это был Арагон, Арагон-поэт, Арагон-трибун, Арагон-борец, Арагон-коммунист, — наш друг.

Б. Полевой

БАЗЕЛЬСКИЕ КОЛОКОЛА

Перевод Эльзы Триоле

ЭЛЬЗЕ ТРИОЛЕ, без которой я замолк бы навсегда

Романом «Базельские колокола», вышедшим в 1934 году, открывается цикл романов, который автор назвал — «Реальный мир». В этот цикл входят, кроме «Базельских колоколов», — «Фешенебельные кварталы», «Пассажиры на империале», «Орельен» и «Коммунисты». О своём намерении создать цикл современных романов (связанных между собою едиными героями), а также о названии цикла Арагон сообщил лишь при выходе в свет второго романа — «Фешенебельные кварталы».

Часть I. ДИАНА

I

Когда Гюи назвал господина Романэ папой, никто даже не улыбнулся. Было это под вечер, за круглым расписным столиком, у клумбы с настурциями. На столике заезжий, говорят — датский (как дог на вилле), художник изобразил рыбака, играющего в бабки с поводырём медведя. Художник не заплатил по счёту, — так