Назови меня по имени - Ольга Николаевна Аникина

белья. Нет, бабушке не удалось привить девочкам православную веру – да она и не старалась, понимая, что внучкам суждено будет учиться и жить при социализме, а может быть, даже при коммунизме. Маша просто любила эту вещь, вот и присвоила её. Мама, Ираида Михайловна, после поминок хватилась Георгия, да поздно – и потом долго сетовала на то, что на бабушкиных похоронах объявился воришка.

Среди реликвий Нины Александровны имелась икона Казанской Божьей Матери, в медном окладе. У этой Девы было треугольное тёмное лицо, изрезанное многочисленными линиями; наверное, икона пострадала во время каких-то перемещений, но сейчас все удары зажили, потемнели и стали чёрными, старыми рубцами. Икона темнела с каждым годом, и бабушка всё собиралась отнести её в ленинградский Николо-Богоявленский собор, к реставратору. Однажды зимой бабушка обернула икону в несколько слоёв газеты, вышла на улицу и села в трамвай, который шёл по Садовой почти до самого собора. Где-то впереди случилась авария или короткое замыкание на линии; Нина Александровна вышла из вагона и направилась к храму пешком, держа под мышкой драгоценный свёрток. Возле пешеходного перехода на проспекте Майорова какой-то случайный мужчина задел бабушку плечом – она неловко поскользнулась, упала и сломала руку. Так, с иконой под мышкой, Нину Александровну доставили в больницу, где ей сделали рентген и наложили гипс.

В конце восьмидесятых Нина Александровна сильно сдала. Родители Аллы и Маши давно уже расстались, мама была поглощена попытками открыть собственный бизнес, хозяйство отошло Альке и велось спустя рукава. Годы перестройки подгребли под себя бедную Нину Александровну с её слабой поджелудочной железой, требовавшей строгой и сбалансированной диеты.

Тёмную Богородицу положили к бабушке в гроб: об этом Нина Александровна попросила в каком-то письме. Доцент Иртышов сделал так, как просила бабушка, хотя бывшая жена прямо над гробом предлагала ему не дурить и выгодно продать уникальную вещь. Возможно, у неё уже имелся покупатель, но папа на похоронах так зыркнул на Ираиду Михайловну, что мама замолчала и больше не поднимала тему торговли иконами. За всю историю семьи это был, наверное, первый и единственный раз, когда Ираида Михайловна послушалась доцента Иртышова.

Справедливости ради надо сказать, что у Маши и Альки имелась и другая бабушка, мамина мама. Она умерла, когда девочки были маленькими, и Маша совсем её не помнила. Второй дедушка, мамин отец, долгое время лежал парализованный в своей пустой трёхкомнатной квартире на Васильевском острове. У него, бывшего номенклатурного работника, некогда державшего в кулаке целый район, однажды на нервной почве сильно поднялось давление, и в мозгу лопнул какой-то сосуд. Он стал совершенно беспомощным, лежал и никого не узнавал. У его постели одна за другой менялись сиделки, и когда он умер, вся семья вздохнула спокойнее и свободнее. Квартиру на Васильевском острове сразу же сдали. Деньги, полученные от жильцов, помогали семье Иртышовых выживать в непростые перестроечные годы.

Маша теперь не сожалела о своём приезде в лавру. Казалось, она совсем уже позабыла семейную историю с Тёмной Богородицей, а сегодня вдруг вспомнила, и ей стало немного теплее и уютнее. Она лёгким сердцем бродила по дорожкам монастырского комплекса – словно бы в толпе, а словно бы и одна.

Ирку было видно издалека; высокий рост выделял её среди любой массовки. Бросались в глаза и оранжевые подсолнухи на Иркином зелёном платке, из-под которого постоянно выбивалась прядь волос цвета красного дерева – перед Новым годом Ирка долго выбирала оттенок.

Когда Маша и Ирка поднимались по лестнице храма, чтобы перед отъездом поставить свечки и написать записки, навстречу им осторожно спускались две старухи с тёмными от морщин лицами. Первая – горбатая – ступала неуверенно, полностью доверяя спутнице, на чью руку опиралась. Вторая старуха, худая и высокая, придерживала первую за предплечье.

Случайно Машин взгляд пересёкся со взглядом высокой старухи – Маша вздрогнула, словно обожглась, но пожилые женщины уже прошли мимо. Она развернулась и сбежала по ступенькам вниз.

Женщины медленно шли по дорожке.

– Фаина Теодоровна! – крикнула Маша.

Высокая женщина обернулась.

– Я Иртышова. – Маша прикоснулась к рукаву её пальто. – Младшая Иртышова. Вы у нас в Петербурге кружок танцев вели, помните? В восьмидесятых. Это ведь вы?

На худом, морщинистом лице старухи проступила неуверенная улыбка.

– Младшая Иртышова… – повторила она. – Ну конечно, помню. Аллочка и… И Манечка. Две девочки. Большая и маленькая.

– Да, – закивала Маша. – Да, да! Алла и Маша.

– Так вы, получается… Манечка?

Она наклонилась к своей спутнице, и та повернула в Машину сторону желтоватое отёчное лицо с бледно-серыми глазами, глядящими в никуда – так, как умеют смотреть только слепые.

– Танюша, слышишь? Моя ученица Манечка. Из Петербурга.

– Манечка, – еле-еле проговорила старуха.

– Фаина Теодоровна… – Маше хотелось задержать её ещё на минуту. – Какая вы… Почти не изменились!

Когда у них в школе работал танцевальный кружок, Фаина Теодоровна была ещё нестарой женщиной, но после сорока по какой-то причине она завершила театральную карьеру и осталась будто бы не у дел. Нет, Фаина не имела отношения к балету, как та старуха в Колпачном переулке; бывшая артистка раньше играла по большей части второстепенные драматические роли в одном из театров Северной столицы. Худощавая и смуглая, она всегда зачёсывала наверх тёмные, хорошо прокрашенные волосы и носила только чёрное – это был траур по мужу, тоже артисту, который умер несколько лет назад от тяжёлой болезни. В восьмидесятые Фаина вела занятия ритмикой у малышей, а полноценные шесть часов в неделю посвящала созданию собственного танцевального коллектива. Она давала частные уроки, и, похоже, никакой другой жизни, кроме преподавания, у неё тогда не было.

– Изменилась, ещё как… – Фаина Теодоровна вздохнула. – Всё уже не то. Старость, её не обманешь.

Она указала взглядом на слепую старуху:

– К сестре переехала. Теперь живу в Посаде. Одна сестра у меня осталась, остальные все умерли. Родные, друзья… Сын.

Она замешкалась на секунду и продолжила:

– Но мы живём, гуляем. В лавру, говорит, отведи меня. – Фаина кивнула в сторону сестры, потом потопталась на месте, и на её губах проступила незнакомая старческая униженная улыбка. – Вы простите, нам ещё домой добираться. Прощайте.

– До свидания, – сказала Маша с упавшим сердцем.

Она повернулась к храму и прошла несколько шагов. И вдруг её окликнули.

– Манечка! – Лицо старухи было тревожным, почти испуганным. – Совсем забыла: а Костя, Костя Герцик! Костеньку-то помнишь?

– Костя в Израиле! – Маша метнулась назад, словно ей дали ещё одну, последнюю, попытку всё вернуть и исправить. – Беэр-Шева, четверо детей. Своя пекарня – наследство получил. Пишет, что счастлив.

– Ну слава Богу! – Фаина Теодоровна перекрестилась. – Все живы. И Костенька