Где дом и дым глубин и алый - Александра Васильевна Зайцева

высоты нескольких пролётов, смотрела девочка. Она перегнулась через перила, тёмные волосы, сегодня распущенные, свесились длинными густыми прядями, скрывая лицо, но Лена была уверена – это она, голодная девочка. Надо же, не хихикает, снизошла до разговора. Если два слова можно считать разговором.

Они смотрели друг на друга несколько секунд. Лена не спешила. Стоит ли связываться? Но когда девочка нетерпеливо тряхнула волосами и скрылась, отойдя от перил, Лена сорвалась с места. Она не успела сообразить, что к чему, ноги сами понесли вперёд. По резным ступеням, выше и выше. До колотья в боку и сиплого свиста в груди. Только успеть, не упустить! И она успела.

– Этот дом построил мой дед, – сказала голодная девочка, стоя к Лене спиной. – И не только этот. Дом с арками, индийский, особняки на Красном канале. Персы платили, а он руководил.

Лена подумала, что многочисленные приставки «пра» перед словом «дед» она опустила для краткости.

– Знаешь, где мы? – спросила девочка, поворачивая к Лене бледное остренькое личико.

– Где?

– В Доме Наследницы. Так его называли. Я хожу куда хочу, но люблю наблюдать за людьми отсюда, с высоты. Для этого и сделали башенку.

Лена огляделась. Небольшая круглая комната, пустая, загаженная птицами и заросшая паутиной. А то, что она сначала приняла за серые стены, – сильно замызганные панорамные окна от пола до потолка.

– Так не видно же ничего, – сказала Лена с сомнением.

– Просто ты не умеешь, не можешь разглядеть.

– А ты можешь?

– Я – да.

Ну вот, опять. Лена порядком устала от высокомерного тона местных, да и не было здесь ничего особенного, драконы обманули. Жалкая комнатушка, горькое разочарование.

– Рада за тебя, – буркнула Лена. – Это, наверное, так же увлекательно, как уходить в сундук. Я восхищена, но спешу. Пока.

– Почему ты злишься?

– А почему ты такая самодовольная?

– Разве?

Лена не ответила. Выдержала многозначительную паузу, скрестив руки под грудью на манер тёти Рузы. Конечно, немного мешала баночка с мазью и не было у Лены ни тёткиных внушительных форм, ни царственной осанки, но она старалась изобразить хотя бы ту же тонкую змеистую улыбочку, полную презрения.

– Похоже, – прыснула голодная девочка. – Ты ещё брови сведи и прищурься.

– Не получится, у меня столько бровей нет, – неожиданно для себя усмехнулась Лена.

– А мы нарисуем. Я тут рисовала, знаешь? Тогда, давно. Много света, хорошо для акварелей.

– Зачем ты мне это говоришь?

Девочка на секунду задумалась.

– Наверное, потому, что тебе интересно. Я сначала подумала, что интересно будет твоему брату, он маленький, маленькие – любопытные. Но кот и немецкая бабушка ему нравятся больше, чем двери. Он не хочет их открывать. И ваша… женщина, которая с вами, слишком занята своими переживаниями, не обращает внимания. Хотя они могли бы, они тоже на этой стороне. А ты открываешь и смотришь.

– То есть я замечаю странности только потому, что… замечаю странности? Я не избранная?

– Избранная? – удивилась девочка.

Лена смутилась:

– Ну это же известный сюжет. Несчастная сиротка попадает в необычное место, у неё появляются магические способности, потом выясняется, что она избранная и должна всех спасти.

Девочка рассмеялась:

– Было бы от чего спасать.

Лена снова огляделась.

– От грязи? – предположила она. И они засмеялись вдвоём.

Отсмеявшись, девочка сказала:

– Нет, грязь останется. Мы поступим по-другому.

Она внезапно сорвалась с места и принялась открывать окна, стремительно, по кругу, одно за одним. В комнатку ворвался ветер, закрутился воронкой, взметнул Ленины волосы. В этот раз – не солёный, холодный и кусачий. И вот уже не стало комнатки, Лена смотрела на город с круглой площадки, с невероятной высоты, которая почему-то совсем не страшила её.

Голодная девочка говорила, словно пела: Белый город, Кутум, Стрелка, Безродная слобода, Эллинг, Татар-базар, Селени, Варвациев канал, Большие Исады, Морская слобода, Царев, Криуши…

Лена будто стояла на вращающейся платформе карусели, только не было вокруг гипсовых слонов и лошадок, но было кружение… головокружение… парение в нежно-голубом небе над городом, присыпанным оранжевой солнечной пылью. Глотала ветер, не чувствуя холода. Заворожённо смотрела на блестящие ленты каналов, дуги мостов, на бурые башенки купеческих особняков, на кипенно-белую колокольню Кремля, на почерневший от времени и недосмотра деревянный цилиндр пожарной каланчи, на ослепительные луковицы церквей, на монастырские купола и сияющие стеклом высотки.

Девочка говорила, словно читала стихи: Махалля татар Хаджи-Тархана, Ногайская мечеть, белая Ак-мечеть, чёрная Кара-мечеть, Агрыжанская, Персидская, Бухарская слобода, мечеть Ваххабийа, Армянская Сурб-Рипсиме, синагога, итальянский костёл, Успенский, Петропавловский собор, Персидская мечеть… Нет-нет, они не здесь, смотри…

Девочка щёлкала пальцами, Лена моргала, и не было больше стекла и бетона, проводов и светофоров, а лишь кирпич и дерево, крыши-крыши-крыши, острая башня-стрела лютеранской церкви, изящные минареты, и, кажется, протяжное горловое пение муэдзина, и лай собак вдалеке, или только кажется. Девочка щёлкала пальцами.

Атаманская станица, Казачий Бугор, Калмыцкий Базар, индийская кумирня, деревянный хурул – дерево такое хрупкое, каменные мосты, набережные, цыганские дворы, кавказские хоромы, песок, снег, солнце, башенные краны в портах, безбрежная Волга, рыжие просторы камыша, круизные теплоходы, баржи, катера, яхты, рыбацкие лодки. Рыбаки, рыбаки, рыбаки, сотни удочек словно лёгкие штрихи на фоне неба. Небо! Девочка говорила, и пела, и шептала, небо вращалось…

– Не могу, упаду, – крикнула Лена. – Останови! Остановись!

«Ва-а-ада-а-а!» – донеслось откуда-то снизу.

«Вода! Вода! Вода!»

Водовозка была вчерашняя, а водитель другой, тоже молодой, но грушеобразный, похожий на раскормленного капризного мальчика-переростка. Он не шутил, не помогал старикам, а угрюмо отмалчивался, нарочно заливая жильцам ноги из шланга. Очередь гомонила, жаловалась, возмущалась. Похоже, от зятя Олядыка пользы не будет, когда явится ремонтная бригада – неизвестно, а жить так уже невыносимо. Лена ещё вчера заметила, до чего быстро поменялось её самоощущение без воды: чистая одежда выглядела несвежей, волосы моментально жирнели, кожа зудела и каждую секунду хотелось протереть руки влажной салфеткой. Всё вокруг стало казаться кошмарно засаленным, заразным, словно микробы так и ползали везде миллиардами. Тётя Руза тоже молодец, подняла настроение. Сказала за обедом, что водовозку скоро отменят и начнём воду из речки носить. А там чума, разные палочки, гепатиты и всё что угодно. Правда-правда, мы же на юге – болота, влажность, жара. Последняя эпидемия холеры здесь была не так давно, между прочим. Лепрозорий до сих пор посреди города стоит, единственный на всю страну. Так что готовьтесь. Марина не поверила, но в сотый раз пощупала Ленин лоб и спросила, где ближайшая аптека, а Руза прямо залоснилась от своей удачной мелкой подлости.

Но было кое-что похуже злого языка тёти Рузы. Чувство несправедливости и бессилия. И чувство это, охватившее всех во дворе, вытеснило кружение