Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

— В каком месте? Ты ведь знаешь. Где она?! Да говори же!

— А уговор, Коленька?

Зина бросилась к нему с проворством, неожиданным при ее грузности, по-крокодильи потащила в койку.

Глава 9

Котельщик

(Четыре месяца после исчезновения Луши)

Перед Новым годом Татьяна потеряла ключи от квартиры. Потом дверь и вовсе опечатала милиция, и ей пришлось бы совсем худо, если бы не Котельщик.

Она забрела в подвал какого-то дома в поисках тепла: искала трубы отопления. Опасность ночевок в подъездах она поняла после того, как какая-то бабка плеснула в нее из кружки кипятком. Хорошо, что кипяток попал на цемент, не долетев до лица — сил старушке не хватило.

Бородатый Котельщик сначала тоже ее погнал, но Татьяна от отчаяния, что ли, вдруг громко запела ту странно засевшую в ее памяти песенку: «Twinkle, twinkle little star». И продолжала петь, пока он, изумленный, не только не выгнал ее из котельной, но и посадил за стол (он и жил там), налил водки и нарезал пахучей, розовой докторской колбасы, да еще с белым хлебом. От волшебного аромата у Татьяны голова закружилась.

Оставил ночевать на полосатом матрасе. Вот как ему понравилась ее песня. Повезло ей. Здесь они ее не сразу найдут.

Красок у Котельщика было видимо-невидимо. Все ими вокруг было заляпано от пола до потолка. Татьяне это почему-то нравилось. На одном оконном стекле Котельщик нарисовал квадратное ярко-синее солнце с лучами, а другое окно он постоянно протирал и держал очень чистым, под ним стояла подставка с его картинами.

В общем, Котельщиком он оказался необычным. Водка у него всегда водилась. Пил он понемногу, но весь день, не напиваясь, однако, никогда не бывая трезвым. Таня все гадала, сколько ему лет, но не спрашивала. Борода его старила очень.

Жил один среди труб, вентилей со всякими мудреными приборами. Странно было видеть меж этого горячего железа обычный стол, диван, полосатый матрац на полу рядом с мойкой. Еще у него была походная газовая плитка на верстаке и кафельная подсобка с унитазом и шлангом из стены — душ. Вся одежда висела на гвоздях или вентилях. А под чистым окном стояла деревянная подставка, на которой он рисовал свои картины, зачерпывая кистями краску с заляпанной фанерки с дырочкой для большого пальца. Чудно́. Готовые картины стояли лицом к стене и были накрыты заляпанной серой мешковиной. Он не любил, когда Татьяна ее приподнимала, она и перестала.

Доверие к нему и какое-то сродство Татьяна почувствовала сразу, хотя был он человеком образованным и самым странным из всех, с кем Таню когда-либо сводила жизнь.

Однажды, очнувшись ото сна, она увидела, что Котельщик рисует ее, спящую. Рассердилась и крикнула, чтобы перестал.

Он перестал. А Татьяна уже пожалела: живет у него из милости, еще и ершится. И чтобы загладить свою грубость, рассказала ему свою беду. И про то, что с Лушей сотворила, чтобы ее спасти, но не спасла, а потеряла. И что ищет ее каждый день. И только про то, что знает, кто и за что ее взял, говорить не стала.

И как-то так увлеклась Татьяна, намазывая масло на черный хлеб, что даже про имя свое рассказала.

Что было у нее другое, настоящее, в детстве. И что во сне она его слышит ясно. Голоса — мужской и женский — зовут ее во сне по имени. Но, проснувшись, напрочь забывает. И что она загадала: если вспомнит, то будет она, Татьяна, прощена. За все прощена. И Луша тогда найдется.

— За что прощена? Что же такое ты натворила?

Спохватилась. Едва не сболтнула лишнего. Это нельзя. Прогонит. Вместо этого сказала другую правду: что такую мать, как она, убить мало.

И боялась, что он кивнет. А он не кивнул.

Надолго она у Котельщика задержалась. Не гнал, все слушал.

И совсем уже заветное ему рассказала, что у нее тоже карточка красивая была, что от Николая всю жизнь скрывала: про мост, про лодку, про диковинные дома в воде. То ли похвастаться хотела перед Котельщиком, то ли показать, что не совсем проста. Но про людей ничего говорить не стала. Сказала: пустая лодка, и все.

Котельщик внимательно слушал, никогда не перебивал, ни о чем не расспрашивал. Правильно слушал.

А когда про карточку он услышал, у него прямо глаза расширились. Загорелся. «И откуда у тебя она? И где она сейчас?»

Ответила: нашла. Шла и нашла.

Не поверил. Ну и ладно.

И чтобы загладить неловкость, тут же рассказала, что затолкала жестянку с карточкой под ванну, к самой стене, с собой не взяла, иначе точно потеряла бы, как ключ, или отнял бы кто-нибудь. А на двери теперь бумажки с лиловыми печатями. Милиция, наверное. Татьяна с тех пор боялась и близко к квартире подходить.

Он заставлял Татьяну опять и опять описывать все, что было на карточке. Про людей в лодке она, конечно, молчок. Но словами ей было трудно, словами не горазда, только измучилась. Тогда хлопнула она стакан, чтобы пальцы не дрожали и взяла карандаш в левую руку. Котельщик вперился молча, с любопытством. Никогда так раньше не смотрел. Сначала пальцы были как деревянные. Хоть плачь. Но постепенно память вливалась в руку и нарисовала все так, как там, на карточке. Она же каждую черточку там помнила. Реку, терема, мост, лодку. И пустую лодку.

Точно все получилось, она даже сама не ожидала. Все нарисовала. Он взял картон, вперился и спросил, заикаясь:

— Кто т-тебя так рисовать учил?

А раньше вроде не заикался.

Она засмеялась:

— Этому ж разве учат? Оно само. Вот только рука плохо слушается.

Видела, что угодила, что доволен Котельщик, и была рада хоть так отплатить за харч и за спасение.

К нему приходили друзья, посверкивая очками, тоже все бородатые, но одеты лучше, чем он. Пили водку, ели колбасу с хлебом, играли на гитаре, говорили мудрено и все разом, много курили и сыпали пепел в соленые огурцы, восхищенно рассматривали картины Котельщика, называли его не Геннадий, а Гений Юльевич, читали длинные, непонятные стихи и часто вспоминали какую-то Софью Власьевну, которая, выходило, была той еще стервой.

Все они интересовались Татьяной, как интересуются ученые какой-нибудь найденной редкой зверюшкой или новым микробом. Но она не обижалась: кормят, поят, не гонят — какие обиды!

Иногда бородачи приходили с очень худыми, много курящими женщинами, которые всегда садились где