Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

— В каждом случае по-разному, но знаменатель обычно один: жизнь кажется слишком невыполнимой задачей.

— Хоть посмотреть-то можно на нее? Пусть спит, я не помешаю…

— Можно. Палата восемнадцатая.

Николай ободрился.

— Я ведь пришел, чтобы ее домой забрать.

— Домой не может быть и речи. Впрочем, рад вашему намерению. Часто таких пациентов подолгу не выписываем, потому что выписывать их некуда… А дома и стены, как говорится… Вы на каком этаже живете?

— На третьем…

— Плохо. Высоко.

— Высоко… — растерянно повторил Николай эхом.

— Скажите, почему ваша жена предпочитает спать под кроватью?

Николай задумался.

— Черт его знает!..

Потом заерзал на стуле, хлопнул себя по ляжке:

— Стойте. Это ж детдом она вспомнила, наверное. Нас там лупили, если мы, извиняюсь, писались в постель, или стыдили перед строем. Время такое было. Таньку… Татьяну Владимировну, это самое… частенько. Вот она и спала на полу. С пола-то вытрешь — и все. Матрац сухой. А зимой пол-то ледяной, вот и воспаление легких подхватила. В больницу ее даже возили, но спасли. Она потом долго не в себе была. Память повредилась. Разговаривать перестала.

— Вы оба воспитывались в детдоме?

Он кивнул.

— Похоже, ваша жена субъективно снова ощущает себя в детдоме. Она левша?

— Раньше была. А теперь нет.

— Иногда она ведет себя так, словно левая рука у нее парализована.

Николай едва заметно улыбнулся:

— А, так это у нас в детдоме так левшей переучивали. Прибинтуют левую руку к тулову — и ходи так день-деньской. Всех переучили.

— Известно что-нибудь о ее родителях, родственниках?

— Какие родители? Говорю же: детдом. Нет у нас никого, — ответил Николай раздраженно.

— Мне сказали, она иногда напевает что-то, когда думает, что ее никто не слышит. На иностранном языке напевает, говорят.

Раздражение Николая росло.

— Да какой там иностранный! Врут всё. У нее и с русским-то не ахти. Училась через пень-колоду. Как написать что толковое — так Лушку просит. Просила… В столовке она работает, на овощах. Работала…

— Ну хорошо, хорошо, не беспокойтесь. Дети есть?

Николай долго не отвечал, борясь с комком, подкатившим к кадыку.

— Есть. Дочь у нас. Пропала в сентябре. Ищем.

— Как пропала?

— Как пропадают. Домой не пришла.

— Сколько лет дочери было?

— Двадцать седьмого октября ей двенадцать исполнилось! Я пойду жену повидать, а, доктор? Палата восемнадцатая, говорите?

— Да, два раза направо по коридору. Если спросят, скажите, я разрешил.

Больничные коридоры оказались совершенно пусты, без окон, со множеством дверей и сияли белым линолеумом под мигающими палками «дневного света» вдоль потолка, упрятанными в клетки.

Когда дверь за Николаем захлопнулась, доктор закурил и опять подумал, как тогда, в Севвостлаге, где он отбывал срок врачом больничного барака, что, вопреки Посланию к коринфянам, люди все-таки иногда получают испытания «сверх сил».

Николай сначала не узнал лицо на подушке с синими штампами «Минздрав СССР». Одутловатость и краснота исчезли. Веки с синими прожилками подрагивали. Бледные скулы выпирали с вызовом потолку. Словно все наносное стаяло, и Танька стала похожа на себя, детдомовскую, давнюю. Он подошел ближе, дотронулся до ее руки пальцами, черноватыми от въевшегося металла. «Танька. Пятнышко. Слава богу. Жива!» Он зачем-то поправил седые волосы у нее на лбу. С облегчением почувствовал, что лоб теплый.

В палате, освещенной флюоресцентной лампой под потолком, было еще несколько существ непонятного возраста. Лица серы и измяты, как плацкартные постели. Все они поражали сходством, когда лежали вот так, синхронно подрагивая веками, словно всем им показывали что-то одно, где-то там между жизнью и смертью.

Только одна койка под большим окном с торчащими болтами была пустой и смятой.

В окно уже налили синей тьмы, но вряд ли было позднее четырех.

Николай присел у Татьяны в ногах. Не отрываясь, смотрел. Эх, Танька-Танька…

И вдруг услышал за спиной громкий, веселый голос.

— Инструмент с коническим режущим лезвием твердого сплава. Применяется в промышленности. Пять букв по горизонтали.

Он обернулся и увидел странное существо в мужской пижаме с огрызком карандашика и газеткой в руке. Голова у существа тряслась, отчего казалось, что огромные, навыкате глаза могут случайно выскочить и покатиться по полу. У существа был кривой мясистый нос и ноздри в белесых шрамах.

— …инструмент с коническим режущим лезвием твердого сплава… Что это, вы не знаете? — повторило веселое существо, у которого, несмотря на мужскую пижаму, была объемистая грудь и красивый, молодой женский голос, как у диктора радио, который никак со всем остальным не вязался.

— Инструмент с коническим… режущим? Ф-фреза, — ответил Николай оторопело.

— Спасибо, именно так, все совпало, товарищ гегемон!

— Я к жене сюда. Татьяна Речная, — решил сразу расставить все по своим местам Николай, держа ухо востро.

— А я Вероника Викентьевна, математик. Бессимптомная вялотекущая шизофрения с трехлетним стажем. Будем знакомы.

Она положила крошечный огрызок карандаша в кармашек пижамы и протянула крепкую, горячую руку. Николай пожал.

— Судя по ситуации, вы принц.

— Я инструментальщик пятого разряда, — веско ответил он этой психической на всякий случай.

— Да, в вашей экспертности я уже убедилась. «Фреза» точно подтвердила девять букв по вертикали. Разве вы не видите иронии ситуации? Заколдованное аминазином спящее царство, суицидная принцесса с абстинентным синдромом, и вы, принц пятого разряда, пришедший ее разбудить. У вас случайно нет папирос?

Он протянул ей пачку. Она засмеялась, очень женственным жестом спрятала пачку на груди и уселась на своей смятой кровати. Панцирная сетка скрипнула.

— Это поинтереснее кроссворда. Часы посещений давно кончились. Как вас пропустили? За взятку, конечно?

— Ничего не за взятку. Доктор лохматый пропустил, — ответил Николай, отирая лоб от пота несвежим платком. В палате было натоплено.

— Вы пальто сняли бы. Здесь жара. Значит, доктор Мунк проявил к вам особое расположение. С чего бы это? Ну да ладно. Расскажите, как там, на воле? Коммунизм уже построили?

Николай перекинул пальто с халатом через спинку кровати у Татьяны в ногах.

— Строится… — ответил он неприветливо, с подозрением рассматривая психическую.

— Я смотрю, вас привлекают некоторые особенности моей внешности. Позвольте объяснить. Нос — это выдающаяся, выступающая и высовывающаяся часть тела, а в нашей общественно-экономической формации не приветствуется ни то, ни другое, ни третье. Меня перевели из первого корпуса сюда, в курортные условия благодаря добросердечию доктора Мунка. В этой системе очень редко, но встречаются и нормальные люди. Ах, вы не знаете, что такое первый корпус? Это ТПБ. Тюремно-психиатрическая больница. А нос — это последствия заботы обо мне милейшей Софьи Власьевны. Суп в этом удивительном заведении она решила сервировать мне трубкой через нос. Трубка, увы, оказалась только одного диаметра и гораздо шире, чем мои ноздри, а так как в нашей стране гораздо проще