Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

— Так то рыба, — хрипло ответил Николай, переминаясь босыми ногами.

— Ладно бы еще баба была! А то так… Узнала она тебя хоть, суженая-ряженая или уже совсем мозги у нее в вареную картошку превратились? Хотя мне-то что! Я с мая расчет беру. Дядька мне в ялтинском МВД работу нашел, делопроизводителем. Замуж выйду, ребенка рожу. Дочку. Будем втроем под пальмами загорать, на «жигулях» ездить. А ты оставайся. Вот она, твоя жизнь. — Зинаида театрально обвела рукавом пещерную полутьму лестничной клетки, стены цвета танковой брони. — И запомни. Это не ты меня, а я тебя бросаю, слышишь?

Она понизила голос и оглянулась на двери соседей:

— А уговор наш помни. Могила. Скажешь кому, откуда получил сведения, где Танька, — не сносить тебе головы. Я там тогда такого на тебя порасскажу…

— Спасибо тебе за все, Зина! — с искренним чувством сказал Николай.

Посмотрела обезоруженно. Ожидала отпора.

— Да пошел ты знаешь куда! Сволочь ты, Колька.

Против воли получилось растроганно.

— Зин, а с пропиской-то что?

Она усмехнулась.

— А ничего. Переиграли. Ваша это халупа, убогие. Живите. Су-ще-ствуй-те!

И каблуки ее лучших сапог — румынских — одиноко, хотя мыслилось — победно, зацокали по цементу лестницы.

Глава 12

Фотография

(Шесть с половиной месяцев после исчезновения Луши)

Горячая вода заливала глаза, змеилась по скулам и обвисшим грудям, приятно обтекала костлявое тело и выпиравший, как у ванэйковских женщин, живот. Босые ноги белели на ржавом сливе, куда вода уходила в подземный мир. Можно было обо всем забыть и отдаваться острому наслаждению теплой водой, несмотря на резкий, рвущий ноздри запах хлорки. Так и стояла бы целую вечность!

Намыливаясь, она привычно ощутила рукой перекрученный жгут лилового шрама от кесарева сечения и изуродованную хирургией правую грудь без соска (запущенный мастит).

Она была благодарна Котельщику за то, что он ни о чем не спрашивал. Да и что тут спрашивать, все и так ясно: ни родить по-человечески не могла, ни ребенка выкормить.

Санитарки ушли, напоследок громыхнув ведрами, и оставили Татьяну одну в огромной кафельной душевой, похожей на разделочный мясной цех.

Источником молочного света здесь были тусклые лампочки в решетках и окно, ослепленное широкими мазками белой краски. На окне тоже решетка, тоже когда-то белая, а теперь — с потеклинами рыжей ржавчины.

Когда она училась на поварских курсах в голодном городке с женским названием Мокошь, их водили в разделочный цех на «мясоведение». Там тоже был точно такой же, вытертый до серости шершавый кафель и такие же канавки для стока у стен…

Одиннадцать лет дали ей побыть матерью. А потом все-таки отняли. За что отняли — Татьяна знала.

И Николай — на очереди, и его не уберечь, хотя, может быть, если держаться подальше, не возвращаться домой, отвлечь охотников от гнезда…

А ведь когда убежала в Мокошь после детдома, все было спокойно года три. Татьяна и подумала, что оставили ее в покое, что, может, простили за давностью лет. Не оставили. Нет таким прощения.

Не надо было забирать с мокошинского чердака проклятую карточку. Не смогла. Не хватило сил. А теперь поздно.

…Таня не сразу и поняла, что сунула ей в руку в пустом темном коридоре, озираясь, детдомовский врач Аглая Олеговна. Это случилось на следующий вечер после того дня рождения Сталина, так сильно напугавшего Таню, потому что чуть не умерла Кира, из третьего «б».

«Из личного дела. Твоя семья. Спрячь хорошенько и никому ни слова, слышишь? Никому, никогда. Береги. Помни».

Таня, не успев ничего понять, машинально засунула карточку под фартук, а рассмотрела как следует, только когда забежала в пустой класс. И только там поняла: Аглая Олеговна сделала ее соучастницей в преступлении. За которое ее могут увезти туда, где сидят, как «бешеные собаки», враги и предатели нашей Родины. Ей почему-то представлялись ряды будок с цепями, как во дворе у трехногой Мальвы. Конечно, им там холодно, но вон Зойка Мальве в будке старое одеялко постелила, может, и им там тоже?.. И у Мальвы одежды нет, а у них — пальто, валенки. И будки, конечно, побольше, чем у Мальвы. Зачем, зачем она об этом думает! Ведь ей сказали: забыть. Давно, когда сюда привезли. И она плакала-плакала и забыла, а как же теперь, когда вот они?.. Пальцы с обгрызенными ногтями подрагивали от страха, который мешал даже заплакать, хотя глаза щипало, и карточка подрагивала в руке, отчего казалось, что люди на ней двигаются и улыбаются. Ей улыбаются. «Твоя семья». Раньше Таня до боли зажмуривала глаза, чтобы вспомнить лица, но видела только силуэты, да и то смутно, как за морозным стеклом. И еще помнила руки. Но опять не сами чьи-то руки, а ощущение. Их тепло, которое переливалось в нее вместе с уверенностью: все хорошо, она не одна, под защитой.

А теперь видела их лица — и вспомнила.

Их звали «мамми-дадди». Они ее звали иначе. Не Таня. Как же они ее звали? Не Таня, нет.

Проступила в памяти зеленая сумочка. Потом снег. Петушок на палочке, прозрачный и сладкий. И резкий, противный запах кожаного сиденья в какой-то машине.

А вдруг они не «бешеные собаки»? Красивые. Сидят в лодке. Улыбаются. Не похожи совсем на предателей. Но ведь Зоя говорила, что предатели всегда притворяются хорошими, чтобы их не поймали и не арестовали. И надписи какие-то на обороте, тоже красивые, как в прописях, но непонятные. Так, наверное, враги и пишут. А вдруг они уже исправились? Вдруг их когда-нибудь отпустят, и они станут ее искать, но не смогут найти, потому что у нее теперь совсем-совсем другое имя. А настоящее свое имя она забыла. Как же ее звали? Надо вспомнить. Как в книжке о девочке с длинной шеей, которая однажды попала в дремучий лес и там забыла свое имя. И там еще был на картинке какой-то зверь с рожками и большими глазами, что вывел ее из леса. И когда эта девочка вышла из леса, она все вспомнила. Как бы и ей так же? Всякую ерунду помнит, а главное — нет.

«Твоя семья», — сказала Аглая Олеговна. А вдруг на них кто-то специально наябедничал, как Олька Сопля — на нее Марь Сергевне, что она будто опять левой рукой писала, а она не писала? Таня вздохнула, сознавая, что сомнения напрасны, и раз она живет здесь, и все они живут здесь, то потому,