Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

что их родители — предатели Родины и Сталина. Не стали бы просто так всех их здесь кормить-поить. Ведь все остальные советские дети с хорошими родителями живут дома. А врагов нельзя жалеть, как говорит Зоя, и нельзя о них помнить и думать, иначе тогда и сам становишься врагом.

Ей же сказали давным-давно, когда брили голову, и что надо всех забыть, все забыть. Она Таня. Татьяна Речная. И было тогда ей мокро, и холодно, и казалось, что все ее обманули, предали, бросили. Но толстая тетка с бритвой добрая была, и ее все успокаивала-успокаивала, что «под ноль» — это хорошо, это значит, ее простили. И что родители ее — враги, а она — нет. Она не враг. Она советский человек.

И что, когда тебя бреют «под ноль», ты становишься как все честные советские люди, ты не предатель. Вправду, ведь с ноля, круглого, как побритая голова, начинаются все цифры в арифметике, это она уже выучила. Значит, с волосами должна была уйти вся старая память, и счет начаться с самого начала: ноль, один, два, три… Получается, плохо она старалась забыть. А теперь у нее эта карточка. Еще хуже. Аглая Олеговна, выходит, тоже враг. Во всем права оказалась Зоя.

Что же делать? Может, рассказать про Аглаю Олеговну? Но тогда придется навсегда с карточкой проститься. «Твоя семья». Никогда. Ни за что. Пусть и она теперь — предатель. Таня все же поплакала, утерла глаза рукавом, засунула фотографию в трусы сзади и стала думать, куда бы спрятать карточку так, чтобы никто-никто в целом свете никогда ее не нашел…

Даже сейчас, стоя под душем психиатрической больницы, Татьяна опять мучительно пыталась вспомнить. Как же все-таки ее звали до того, как она стала Таней Речной? Из какой-то глубины опять, как обычно, всплывали холодная зеленая сумочка, кукушка, ку-ку, ку-ку, прозрачный, липкий петушок на палочке — если посмотреть сквозь него, вся улица становилась цветной, — и дома, и снег, и следы шин, похожие на елочки. И закрутилась в голове мелодия песенки, в которой было понятно только одно слово.

Татьянина память распадалась, разлеталась, как шарики блестящей ртути из разбитого градусника. Эта разорванность, фрагментарность памяти извела, измучала. Нужно было либо все забыть, либо все вспомнить. Все забыть она не могла. Значит, оставалось все вспомнить.

Фотографию она всегда скрывала от Николая, особенно от Николая. Он никогда бы не простил. Но однажды не выдержала и что-то ему все-таки рассказала.

Они тогда уже основательно набрались в своей самодельной сараюшке, на огородах, после палящего дня прополки. Огурцы пропалывали. Что именно сказала — не помнила, но очнулась на раскладушке, в холодном поту, с распухшими от слез глазами, и с застрявшим в мозгу «мамми-дадди», явно произнесенным вчера. Похмельная головная боль вместе с ужасом, что тайное стало явным, раскалывали голову: что теперь будет, что она наговорила, что он скажет, когда проснется? Неужели про Зою тоже проговорилась? Что это на нее накатило вчера?

Низ живота тянуло. Провела рукой: так и есть, месячные. Тихонько выбралась из сарая. Пошла на реку. В рассветной дымке, на пойменном лугу, перекликалось мычанием белое стадо. Река пари́ла. Она долго плавала в обжигающе холодной воде, пока не стало легче. Когда плыла к берегу, увидела Николая, который ежился и пробовал воду босой синевато-белой ногой. Пыталась понять по его лицу, выражение ли это простой похмельной суровости или… В общем, чего ей ждать. Жилистый, в семейных трусах, он разогнал кувшинки и подплыл к ней.

— Ох и набрались мы вчера, мать. Голова как котел. Надо завязывать.

Все обошлось: Николай ничегошеньки из прошлой ночи не помнил.

…Карточку она сначала прятала в детдомовской спальне под своим матрасом, но это было опасно: рано или поздно дневальные нашли бы ее при уборке. Долго размышляла, где найти такое место, куда никакие уборки не достали бы. Вскоре надежнейшее место обнаружилось.

Однажды подслушала разговор двух нянечек, теть Сани и теть Вали, убиравших вестибюль.

— Слышь, ты тряпкой-то по лицу не вози. Это ж товарищ Сталин, а ты — тряпкой… По лицу.

Теть Валя испугалась и дрожащим голосом сказала:

— Да ты что, Сань?! Да я только паутину смахнуть. Да я и в мыслях не… Да у меня ж сын в летчиках всю войну… Я ж как лучше хотела.

— Ладно, не боись. «Как лучше». Как лучше нам со своими тряпками от вождя-то подальше шуровать, а то как увидят и вменят…

В ту же ночь, когда все улеглись, она спустилась в вестибюль и тихонечко просунула карточку в зазор между кумачовой тумбой и спиной товарища Сталина. Зазор как будто для этого и существовал. Вернулась в палату, забралась под остывшее одеяло с облегчением. Теперь не надо бояться. Теперь не найдут. И тут же заснула.

А утром, во время линейки, ей показалось, что Сталин смотрит прямо на нее, и всю ее заполнил ужас. Ведь товарищ Сталин — не просто памятник. Он все видит и все знает. Он может и наказать.

Как именно и откуда может прийти наказание, она не могла себе представить, и от этого становилось еще страшнее. И главное, теперь было поздно: даже если она перепрячет фотографию, это ничего не изменит: преступление совершено.

«Повадился горшок по воду ходить, тут ему и голову разбить», как говаривала добрая детдомовская повариха Марьмихална, пропуская рюмочку своей наливки, когда Таня дежурила по кухне, что бывало частенько.

Постепенно Татьяна привыкала жить со своей тайной и ощущением предательства. Вскоре поняла: лучший способ скрыть что угодно — стать дурочкой. Что взять с дурочки, кто заподозрит ее всерьез? Дураки и тихие двоечники в безопасности, от них не ждут подвоха.

И она стала притворяться, учебу забросила, а со временем не заметила, что притворяться приходилось все меньше, а потом и вовсе не нужно. Маска пристала. Мысли плыли медленнее, как в безветрие ленивые облака. Буквы не сразу складывались в слова, а когда медленно складывались, то за это время лишались своего смысла.

А в остальном все было хорошо. Война откатывалась, фашистов гнали.

Коля приносил ей хлеба из своего пайка (он уже на парашютной фабрике работал, там им пайки давали хорошие). Смотрел, как она жует хлеб — кисловатый, сказочный запах! — и однажды сказал, серьезно так, по-взрослому хрипловато: «Вырастешь, откормишься, в жены тебя возьму, Танька. Вот разобьем фрицев, а там до коммунизма — рукой подать. Всю еду в магазинах товарищ Сталин тогда прикажет отпускать бесплатно. Заходи, бери что хочешь сколько хочешь, но по совести,