Господи, напугай, но не наказывай! - Леонид Семенович Махлис

на котором каждую секунду мог показаться его Абраша. Лева любил сына больше жизни. За 14 дней в гестаповской тюрьме он усвоил, что сыну угрожает смерть, и с этого момента собственная судьба перестала его интересовать. Слава Богу, младшая дочь София осталась в Харькове. Она в безопасности. Но Абраша…

Лева не сразу узнал сына. Правая рука висела плетью. Темное пятно над бровью. Запавшие глаза. Вторую группу дотачали к первой. Грыцько и здесь постарался на совесть. Закончив, он деловито прошелся вдоль людской стены, удовлетворенно рассматривая свою работу. Поравнявшись с Василем, проговорил как бы в сторону:

— Дядя Василь, я племянника вашего признал. Да только воля на то не моя. Якщо господин хауптман в гарном настроении…

Дверь снова распахнулась, выпростав наружу группу подтянутых людей в безукоризненной, с точки зрения военной эстетики, одежде. Василь узнал в самом коротком из них своего следователя. Немец был в пенсне и разговаривал тихо, разорванными фразами, нервно и как-то незаинтересованно. Его собеседник был, очевидно, постарше чином, потому что время от времени отвлекался от разговора, чтобы отдать короткий приказ. О содержании приказов догадываться было нетрудно. Узникам было велено опуститься на колени.

* * *

Все, что произошло этим сентябрьским днем, Маруся, сотрясаясь от слез и ужаса, будет рассказывать своим дочерям. Каждый день, до самой своей смерти 29 апреля 1984 года. То, что было скрыто от ее глаз и слуха, станет известным благодаря Ивану Василевскому и его сыну. Да и толпа, собравшаяся у ворот тюрьмы, тоже не безмолвствовала. Эти холодящие кровь подробности дошли в неискаженном виде и до меня и, я надеюсь, до моего читателя.

Посреди двора выставили железный чан, похожий на полковой барабан, на который до поры никто не обращал внимания. Офицер кивнул конвоирам, те вытолкнули из шеренги крайнего узника и прикладами погнали к барабану. Узник озирался по сторонам, пытаясь сообразить, что его ждет. Топтавшийся возле чана «барабанщик» извлек из него нехитрый предмет — обструганную палку, обмотанную с одного конца ветошью. Тряпка была пропитана содержимым чана. В следующее мгновенье эсэсовец размашисто провел палкой по губам заключенного, и тот упал. Охранники ловко подхватили жертву и швырнули в кузов пятитонки. За первой жертвой последовала вторая, потом пятая. Работа спорилась. Офицеры продолжали что-то деловито обсуждать, наблюдая за происходящим вполглаза. Будущие жертвы и люди за воротами какое-то время оцепенело молчали. Молчали и братья.

— Шма Исраэль, адонай элогейну… — услышал Василь собственный голос и удивился — неужели он еще помнит эти звуки? Когда-то в детстве он знал и другие молитвы. Но они так и не пригодились в жизни. А эта…

— …Адонай эхад.

То тут, то там стали подхватывать, и вот уже господа офицеры притихли, прислушиваясь к нарастающему гуду. Слова предсмертной молитвы евреев, сами, по своей воле, сорвавшиеся с губ православного большевика Василя Кривоноса, смешались с более отчетливыми проклятиями, которые насылал на немцев прижавшийся к брату атеист Лев Кривонос, но вдруг враз оборвались. Возле чана стоял смуглый 16-летний мальчик. Он никому не молился и никого не проклинал. Молитв он не знал, а проклинать не научился. Он смотрел на эсэсовца, державшего грязный помазок, как держат факел или булаву, и не верил, что с ним сейчас произойдет то же, что произошло с другими, лежащими, как ненужный мусор в кузове пятитонки.

Лева рванулся к сыну. Василь — наперерез брату. Щелкнули затворы. Но вместо выстрела раздалась немецкая команда, и через мгновенье несколько полицаев крепко держали за руки обоих, а самый проворный из них, Грыцько, прислонив карабин к дереву, уже суетился позади Левы. В одной руке поблескивал моток проволоки, в другой — кусачки. Он по-хозяйски экономно стягивал драт на запястьях. Три витка — щелчок. Проволоку из дома притащил — три года без дела валялась. Перед самой войной отец забор новый ставил — правление колхоза на стройматериалы расщедрилось. Да вот и сгодилась. Еще и останется. Грыцько не был садистом — он очень старался не причинить Леве боль. Но Лева ее и не почувствовал бы. Физические страдания были пустяком рядом с душевной болью, которая согнула его пополам.

И в этот самый момент «барабанщик» ткнул помазком, пропитанным дьявольским ядом, в лицо Абраши. Лева как-то сразу обмяк и провис между державшими его полицаями. Потому не видел он, как тело сына, описав положенную траекторию, шмякнулось поверх других в кузов.

«Наградой» братьям были подаренные им два дня жизни. После экзекуции офицер приказал вернуть их в камеру. А 19 сентября их вновь вывели во двор, на этот раз пустой, погрузили в грузовик и увезли.

* * *

С 30 марта по 1 апреля 1943 года солдаты 195 стрелковой дивизии 1-й гвардейской Армии проводили раскопки захоронений жертв фашистского террора в районе Старобельска или, как его называли в прошлую войну, Старобельц. У городского стадиона, на берегу реки Айдар, из ямы, указанной местными жителями, извлекли тела двух мужчин. Руки одного из них были связаны за спиной проволокой… Имелись следы побоев и издевательств. По рассказам местных жителей… они были убиты в августе — сентябре 1942 г.[4]

Из письма дочери Василия Степановича Кривоноса Майи своей кузине, дочери Левы — Софии:

«Я ездила туда искать могилку папы и дяди, когда наши вступили в Старобельск. Эти бойцы раскапывали могилы и они же стали к нам на квартиру. В тот день, когда мы ходили на гору, где были расстреляны наши сватовские партизаны, в Старобельске переносили останки наших отцов. Эти солдаты сказали нам, что видели расстрелянных и что там были два брата, что один обнял второго, а у этого, второго, были руки связаны дротом, и мы узнали, что это были мой отец и дядя Лева. А вот, где похоронен Абраша, неизвестно».

* * *

Петр Рыбачий, как оказалось, перестарался. После перевода Кривоносов в Старобельскую тюрьму немцы нагрянули к Канцедаловой и потребовали выдачи сына-красноармейца. Чудом удалось утаить ей Володю Кривоноса. После освобождения Сватово все бумаги периода оккупации попали в руки трибунала. Поговаривали, что от расстрела Канцедалову спас приезд на побывку брата, героя-летчика, который вымолил у суда мягкий приговор — 10 лет, хотя в судебных материалах имя брата не всплывает. Но сына сохранить ей все же не удалось. На следующий день после приговора Вовка пришел к тете Марусе с пустой котомочкой.

— Не могу я больше в Сватово оставаться. Люди смотрят на меня как на сына предательницы и брата пособницы. А разве ж я виноват? Да я и сам