Я и моя судьба - Лян Сяошэн

Однако мои отношения с бабушкой Юй имели совсем другую природу.

Пусть в младенчестве я и не кормилась ее грудью, зато она вскормила меня молоком из бутылочки, которую давала несколько раз в день! И за все мои бесчисленные срыгивания и смену пеленок отвечала именно она. Летом, оберегая меня от потницы, именно она, а не мама каждый вечер устраивала мне ванночки и присыпала кожу тальком. Когда я была маленькой и у нас дома не было ни вентилятора, ни кондиционера, бабушка садилась у моей кроватки и тихонько обмахивала меня веером. Такое занятие прогоняло ее дремоту прочь, когда саму ее уже тоже начинало клонить в сон. Если и правда существует телесная память, то память, которую мое тело сохранило об объятиях бабушки Юй, гораздо глубже, нежели память об объятиях мамы, – по правде говоря, в детстве мне гораздо больше нравилось, чтобы меня брала на руки бабушка Юй. На руках у полной бабушки Юй было настолько приятно и тепло, что я привязалась к ней гораздо сильнее. Когда меня держала мама, я долго не могла уснуть, но стоило передать меня бабушке, как я засыпала в ту же минуту.

Сейчас, когда я пишу про нее, то употребляю выражение «бабушка Юй», но в мои детские времена она была для меня самой что ни на есть родной бабушкой. Когда я научилась разговаривать, то неизменно называла ее просто бабушкой, а никакой не бабушкой Юй.

Впервые в жизни я столкнулась со смертью дорогого мне человека. Перенести это было выше моих сил. Какое-то время мне даже не хотелось возвращаться домой, едва я переступала порог, как тотчас начинала рыдать. И даже если слезы не лились из моих глаз, они изливались из моего сердца.

Изначально я планировала поступать в Гуйчжоуский университет, который когда-то окончили мои родители, однако экзамены туда я провалила.

В итоге я поступила в Гуйчжоуский пединститут, который позже стал педуниверситетом.

Я понимала, что подготовиться к экзаменам как следует мне помешала бабушкина смерть.

Но я приняла это совершенно безропотно – не могла же бабушка выбрать дату собственной смерти.

Перспектива стать учителем языка и литературы в любой из школ лично мне казалась очень привлекательной. Если бы мне удалось остаться в Гуйяне, это было бы превосходно, уехать в Линьцзян я бы тоже согласилась, да и вариант с Юйсянем меня вполне устраивал.

Не знаю почему, но я вдруг стала очень реалистично смотреть на жизнь и на так называемую погоню за счастьем. Можно даже сказать, что у меня как у студентки не возникло никакой мечты – и это в том возрасте, когда я должна была мечтать больше всего.

Не исключено, что это тоже было связано со смертью бабушки.

Поскольку все обречены на смерть, то не смешно ли вообще неустанно гоняться за счастьем, которое мимолетно, словно дым?

А что, если ситуацию отпустить?

Почему бы не позволить всему идти своим чередом?

Беда некоторых людей состоит как раз в том, что у них нет такой роскоши, как выбор.

А у меня, Фан Ваньчжи, он был.

Признаю, что в то время я безразлично относилась к своему будущему; из-за этого я стала еще более сдержанной – настолько, что практически не выходила на контакт с другими.

По этой причине окружающие считали меня замкнутой.

5

В 2002 году я перешла на второй курс.

Меня угораздило влюбиться.

Однажды, когда я шла на занятия, на меня налетел парень на скейтборде – по дорожке, ведущей к учебному корпусу, туда-сюда сновали студенты, некоторые на ходу что-то ели. Неизвестно, когда на эту же дорожку с дерева упал маленький воробушек. Птенец слепо прыгал между ног прохожих, но мало кто обращал на него внимание. Даже если кто-то его и видел, то, задирая ноги, просто перешагивал – и все. Его мама непрерывно верещала, то и дело слетая с ветки и кружась над макушками студентов, но почему-то и этого никто не замечал. Сама я увидела бедолагу как раз в тот момент, когда кто-то сбил его пинком. Он тотчас опрокинулся и замер недвижим, несмотря на мелькавшие вокруг ноги. Я тотчас бросилась к нему и взяла в руки, чтобы переложить на газон.

И ровно в этот самый момент на меня налетел парень на скейтборде. Винить в такой ситуации было некого, хотя он явно хотел накинуться на меня с обвинениями. Но когда до него дошло, что я спасаю птенца, он тут же раскинул руки, чтобы отгородить меня от остальных прохожих.

Ни слова не говоря, мы лишь улыбались друг другу.

Второй раз я увидела его на подходе к лифту: он уже находился в кабине, а мне оставалось до нее еще шагов десять. И хотя лифт уже был набит под завязку, он нажал на кнопку, дожидаясь меня. Я заскочила внутрь, но вышел перегруз. Только было я собралась выйти, как он сделал это вместо меня, кто-то еще раз нажал кнопку, и дверь закрылась.

В третий раз я встретила его на собрании университетского издательства, он входил в состав редколлегии, а я была одним из авторов. Я написала эссе под названием «Заметки о Шэньсяньдине», в которых рассказывала и про своего родного отца, и про двух сестер, и про своего племянника. В этих заметках все мои родственники значились просто как шэньсяньдинцы – ведь на тот момент я по-прежнему не знала, что это моя родня. Прочитав эссе, он как ответственный редактор высоко оценил мой стиль, назвав его нефритовой прозой. Его хвалебные речи меня смутили.

Таким образом, мы перестали быть чужими, можно сказать, что наше знакомство произошло более чем естественно.

После этого, встречая меня в столовой, он якобы случайно усаживался рядом.

Он учился на факультете вычислительной техники, в те годы это была очень востребованная специальность. Притом он очень любил литературу, и хотя сам никогда не писал, но считался толковым критиком. Он и учился, и жил в Гуйяне, его отец работал начальником в каком-то важном управлении. По его словам, отец был большой шишкой и по статусу равнялся вице-губернатору. На тот момент мой папа уже являлся мэром Линьцзяна, о чем мой новый знакомый откуда-то знал, он даже обмолвился, что наши отцы знакомы.

Однажды во время прогулки он сказал: «В нашем потоке немного студентов из семей чиновников, сюда трудно попасть даже отличникам».

Очевидно, он говорил о себе, но невольно ранил этим меня. Я изо всех сил притворилась,