Сказка - Владимир Георгиевич Сорокин

помогли, и ничего ему не присудили, но из департамента всё равно уволили, начальство руку свою чёрную к сему приложило. Устроился он на почту на двадцать пять рублей. Семейство у нас хоть и небольшое было, а денег не стало хватать. Папаша запил. Неделю работает, а на выходные пьёт. Пьяницей горьким сделался. Мама всегда молилась, чтобы его не погнали с новой службы. Стали мы бедствовать. Но я не про бедность, не про бедность! — воскликнула она, притопнула на ходу как бы на себя и негодующе встряхнула своим красивым лицом. — Не про то! Кто не беден? Вон ваш генерал, тот, что песни поёт, говорил другому: друг мой, не представляешь, как я нынче с долгами просачился.

Она вздохнула.

— Это, Иван, не про деньги история, а про страшных людей.

— Страшных людей? — переспросил Иван.

— Да, да, именно. Папеньку от пьянства удар хватил, три дня пролежал недвижным, а на четвёртый преставился. Пенсии ему не полагалось на новом месте. Маменька стала шитьём да вязанием подрабатывать, рукоделицей она была прекрасной, немка всё-таки, да что с того толку? Деньги невеликие, вспоможение семье небольшое. Совсем мы обнищали тогда. И тут, как на грех, одна дама, которой мама связала две кофты, познакомила её с одним господином, Фёдором Константиновичем Крахмаловым. Он был коммерсант, с достатком, торговал сукном, красками, жил на Пряжке один в пяти комнатах, был вдовцом, жену похоронил. В общем, довольно скоро сделал он маме предложение. Не знаю, влюбился ли он или просто надоело ему одному в своих пяти комнатах аукаться, не знаю, хотя, право, маменька моя — красавица, волосы и глаза у меня её, в неё влюбиться легко можно было. Сыграли свадьбу, переехали жить к нему. Зажили мы вроде хорошо, в достатке, но этот человек, Фёдор Константинович, он, как бы вам сказать… в нём было какое-то второе дно, как таможенники говорят. Вроде и смотрит тепло и улыбается, а что-то в этом странное, что-то не то, словно в нём ещё один человек живёт, спрятанный, тёмный человек. Повёл Фёдор Константинович меня в Annenschule восстанавливаться, а я от класса своего на два года отстала! Предложили к младшим зачислить, так мне стыдно стало промеж девочек дылдой сидеть. Отказалась. Тогда устроил он меня в Мариинскую гимназию. Да и её не пришлось мне окончить, вот я какая!

Она нервно рассмеялась, остановилась и резко развернулась к Ивану.

— Я взбалмошной вам кажусь?

— Что вы, отчего же?

— Бормочу что-то подряд, ангелу рассказываю. Зачем же? Ангелы и так всё про всех знают.

Иван помолчал, разглядывая её возбуждённое и красивое лицо, которое над ним нависало в полумраке переулка, куда они свернули. Сашенька была выше его и со своими светлыми кудрями, голубыми глазами более походила на ангела, чем Иван.

— Ангелы, возможно, знают, а сфинксы — нет, — ответил он.

Она снова нервно засмеялась, словно воскликнула что-то, вздохнула, схватила его под руку и повела дальше по переулку.

— Всё началось с той самой ночи, — продолжила Сашенька. — Это была третья ночь на Рождество, очень холодная ночь. У Фёдора Константиновича в квартире топили всегда хорошо, и на ночь протопили, как обычно, а всё равно в гладильной в кувшине к утру вода льдинкой заросла. И приснился мне в ту ночь сон удивительный. Снится мне, что я проснулась от холода и захотела, pardon, на ночную вазу. Я ищу её под кроватью, но вазы там нет, я понимаю, что служанка наша, Оля, забыла её в уборной. И я иду сама в уборную по коридору, холодному, очень холодному коридору, тёмному, как по подземелью, иду без свечки, а коридор этот всё длится и никак кончиться не может, длинный, но узкий, и я уже понимаю, что и назад воротиться не могу, а вперёд уже и идти страшно становится, сердце стынет, но надо же идти! Иду я, иду и вижу впереди беленькое пятнышко. Подхожу ближе, а это пятнышко — ночная сорочка девочки, которая там стоит в темноте коридорной. Я подхожу и вижу, что у девочки в руке резиновый крокодильчик, который был у меня в детстве. Совсем забыла про него, а ведь он был тогда! И когда мама меня купала, я с крокодильчиком была всегда. А потом он пропал куда-то, да и я выросла. И девочка эта мне протягивает этого крокодильчика. И я вдруг понимаю всем существом своим, что девочка эта — я сама. Я руку к ней, то есть — к себе протягиваю, а крокодильчик вдруг меня кусает. И я проснулась. И что же? Я босая стою в тёмном коридоре в ночной сорочке, а передо мной стоит Крахмалов в шлафроке и с ночником в руке. И это уже был не сон. Он меня спрашивает: что ты делаешь возле нашей спальни? И я действительно стою возле их двери самой! Я ему сказала, что пошла по нужде в уборную. У тебя разве нет ночного горшка? Нет, говорю. Он меня тогда взял за руку, отвёл в мою спальню, заглянул под кровать, ночником посветил. А горшок-то на месте, представляете?! Мне так стыдно стало. И Фёдор Константинович говорит: зачем ты лжёшь? Я стала оправдываться, но всё это было так глупо с моей стороны, так беспомощно! Горшочек-то был под кроватью! Мне просто приснилось, что его нет! И как же я так пошла ночью, как лунатик? А он взял меня за руку и заговорил так сурово, что я сразу увидала того человека тёмного, что в нём всегда подозревала. И тот тёмный человек говорит: я достоверно знаю, что ты ночами подглядываешь в замочный пробой нашей спальной двери и следишь, что мы делаем с твоей мамой в постели, ты видела нас голых за актом нашей близости, тайным актом; ежели ты сейчас примешься отпираться, я разбужу твою маму и всё расскажу ей, а ежели честно признаешься в содеянном, то никогда ничего ей не скажу и это навсегда между нами останется. Я внутри вся замерла тогда от страха, что он сейчас маму пойдёт будить и всё ей расскажет, а мне придётся оправдываться в том, что я не делала, и это будет так тяжко и стыдно, что у меня сердце разорвётся, и я маму ужасно огорчу всем этим. И ответила я: да, правда, я подсматривала за вами. И словно что-то рухнуло во мне, рухнула моя защита от тёмного человека. И он спокойно говорит: вот и хорошо. Притворил дверь, поставил ночник на комод, сам сел на стул и говорит: «Саша,