Сказка - Владимир Георгиевич Сорокин

ты нас видала голыми достаточно, а теперь я хочу посмотреть на тебя голую, раздевайся». А сам сидит спокойно и улыбается. И тёмного человека как бы и не было в нём. «Раздевайся, Сашенька, раздевайся». И я сорочку сняла. Он говорит так же спокойно и как-то по-отечески: «Вот и хорошо, Сашенька». И на меня всю смотрит, смотрит. Взял ночник и светит на меня, голую, и меня рассматривает. Потом взял меня за руку, к себе поближе подвёл и стал меня гладить рукой, а сам говорит: «Саша, теперь у нас с тобой будет своя великая тайна, которую мама знать не должна, эта тайна называется Нежность. И от тайны этой будет хорошо тебе и мне; ты пока ещё девочка, но года через два, три уже можешь и замуж пойти и стать женщиной; так вот, эта наша тайная Нежность поможет тебе в будущем получать всю полноту наслаждения от любимого человека и ему давать высшее наслаждение». Он так сказал, а потом стал трогать меня…

Она остановилась, голос её задрожал, она всхлипнула, рука её сильно сжала Иванову руку. Достав платочек, Сашенька отёрла слёзы и снова топнула на себя:

— Да! Что ж теперь нюниться да лимониться? Было так было!

Иван молча смотрел на неё. Она вздохнула, оглядываясь, словно ища своими красивыми глазами свидетеля или соглядателя для поддержки. Но вокруг была пустынная, заснеженная улица с тёмными окнами домов.

Придя в себя, Сашенька достала платочек, отёрла глаза.

— В общем, укусил меня за пальчик чёртов крокодильчик! — воскликнула она с нервным смешком. — И началась, дорогой мой ангел, он же сфинкс, тайная жизнь моя с господином Крахмаловым. С той ночи стал он меня, как он выразился, нежности учить. Когда мама уходила куда-то, запирался он со мной в моей комнате, раздевал и трогал, и целовал меня всю, зацеловывал. Иногда ночью приходил, будил и тоже трогал и целовал. А ещё любил сесть на стул перед зеркалом, что у меня на шкапу платяном, посадить меня голенькую на колени и разглядывать в зеркале. О, это зеркало! Уже потом, когда всё страшное у нас случилось, я его расколотить хотела, да не смогла. Почему — спросите? А потому что скоро всё это… все эти уроки нежности мне нравиться стали. Вот ужас-то в чём! Кто не любит нежность? Все твари земные любят, каждый котёнок, каждая собачонка. Вот и я! Да и на подарки он тогда не скупился, только платьев одних у меня стало восемь, мама ему выговаривала: балуешь ты Сашеньку, а он ей — такую красавицу непременно надобно баловать. И льстило мне это, Иван, ох как льстило! Как же просто девушке польстить! Льстил и трогал. Вы спросите, а как же Бог? Фёдор Константинович и с Богом для меня всё решил. Так мне сказал: «Сашенька, нежность — не грех, так что на исповеди про это даже и не говори, и про нашу тайну тоже не говори ничего, потому что это наша семейная тайна, в ней никакого греха нет, а то, что мама этого не знает, это временно, а когда ты замуж пойдёшь, тогда всё маме и расскажешь, и я сам расскажу, а вот сейчас надобно молчать и не расстраивать маму». Так мы с ним полгода и прожили в уроках нежности да в нашей тайне, а потом в одну ночь, когда маменька уехала в Ригу к доктору Лемке по женским делам, лишил меня Фёдор Константинович невинности. Вроде первой брачной ночи. И с тех пор до самой маминой кончины жил он со мной как с тайной любовницей своей.

Она снова замолчала, взяла Ивана под руку и они, до этого стоявшие в тёмном переулке на месте, пошли дальше. После напряжённого молчания Сашенька заговорила совсем спокойным голосом:

— Вы спросите: а как же мама? Не догадывалась? В том-то и дело, что совсем не догадывалась. Сперва мне страшно было, что она непременно узнает, сразу узнает, догадается, поймёт, как же не узнать?! Я за завтраком, бывало, сижу и глаз поднять не смею на неё, лишь бы она побольше с мужем со своим говорила, только бы не смотреть на неё, только б не смотреть! А она смотрит на меня, как прежде: Сашенька, Сашенька… А что же по ночам делает твоя Сашенька?! Я вся внутри леденею, а Фёдор Константинович — само спокойствие! Говорит, шутит, читает «Ведомости» вслух за завтраком, потом спокойно по делам своим торговым едет. Такая жизнь началась. А человек, Иван, так устроен, что привыкает ко всему. Тем более что у нас в семье тогда всё благополучно было — достаток, кухарка, прислуга, летом — на дачу в Келломяки, ну и гимназия моя. Любила я её, училась хорошо, старалась. А когда девочки наши мальчиков обсуждали, да и не только мальчиков, а мужчин и женщин, как у них в постели всё тайное происходить должно, я с ними говорила, конечно, но внутри себя смеялась. Знали бы мои однокашницы, какова их Сашенька! Время шло, уроки нежности продолжались, а я внутри себя нашла оправдание хорошее и уцепилась за него, как за круг спасительный: я маму заслоняю собой от тёмного человека, так как, ежели б не я, то он бы, этот человек страшный, полез бы из подпола крахмаловского на неё и заел бы её до смерти. Вот такое самооправдание себе придумала и за него уцепилась. И стало мне полегче, а потом — совсем легко и покойно внутри. Стала про будущее думать и подумала, что попрошу маму пораньше меня замуж выдать, выйду замуж за хорошего человека, там всё забуду, сотру всё прошлое, начну жизнь с белой странички, рожу детей и всё, всё забуду, все эти зеркала и нежные уроки. Но всё, Иван, развернулось вмиг совсем по-другому, страшно развернулось, ужасно. День тот я до самой смерти помнить буду во всех мелочах. Это на Сретение случилось, тогда сперва оттепель пришла, а ночью мороз ударил и сделался дождь ледяной да с градом. А напротив нас через улицу в мансарде под крышею было ателье французского художника, портретиста, месье Робийара. У него окно было в полкрыши, всё застеклённое, так град ему ночью той стёкла побил. А днём они стали новые стёкла вставлять, подвезли те новые стёкла в ящиках со стружкою и на верёвках их на крышу и подняли. Но крыша-то вся оледенела за ночь, да и всё вокруг как глазурью пасхальной полито было — и балконы, и отливы, и вся мостовая блестит