За гранью. Поместье - Джон Голсуорси

На лице Фьорсена застыла обида на весь мир.

– Мне очень жаль, что тебе пришлось возвращаться, но, надеюсь, нагулялась ты вволю.

Выходит, ей уже и с отцом нельзя проехаться верхом? Что за эгоизм и глупая ревность! Джип молча отвернулась и села за пианино. Она не умела терпеть несправедливость, совершенно не умела! К тому же к сигаретному дыму примешивался запах бренди. Пить с утра – как это противно! Джип сидела у пианино и ждала. Так и будет, пока он игрой не развеет туман дурного настроения. Потом он подойдет, будет лапать ее за плечи и тыкаться губами в шею. Все так и будет, однако таким поведением он не заставит полюбить его. И Джип неожиданно спросила:

– Густав, что именно тебе не нравится в моем поведении?

– У тебя есть отец.

Промолчав несколько секунд, Джип расхохоталась: Фьорсен в этой позе был похож на надутого ребенка, а он подскочил к ней и зажал рот. Джип бросила взгляд поверх руки, вонявшей табаком. Сердце металось между раскаянием и негодованием. Фьорсен, не выдержав ее взгляда, опустил глаза и убрал руку, после чего Джип как ни в чем не бывало спросила:

– Ну так что, начнем?

Он хрипло ответил «нет» и вышел в сад.

На сердце Джип остался тревожный, неприятный осадок. Как она дошла до того, чтобы стать участницей столь отвратительной, мелочной сцены? Она продолжала сидеть за пианино и раз за разом повторяла один и тот же пассаж, не понимая даже, что играет.

Глава 4

Росек все не показывался в их маленьком доме. Джип гадала, не передал ли Фьорсен ее реплику графу, но, если спросить мужа, он, конечно, все будет отрицать. Она уже усвоила, что Фьорсен говорил правду только в тех случаях, когда она была ему выгодна, и помалкивал, если могла навредить. Что касалось музыки и любого вида искусства, тут на него можно было положиться, но если Фьорсена что-то задевало, его прямолинейность становилась несносной.

На первом концерте Джип подстерегал неприятный сюрприз: Росек сидел по другую сторону прохода, в двух рядах за ее спиной, и беседовал с юной девушкой, чье лицо – круглое, прекрасной формы – напоминало полупрозрачную алебастровую маску. Голубые глаза девушки не отрываясь смотрели на графа, губы были чуть приоткрыты, на лице застыло глуповатое выражение. Смех тоже звучал глуповато. И все же ее отличали прекрасные черты, гладкие светлые волосы, бледный, благородный цвет кожи и белая округлая шея. Осанка незнакомки была настолько идеальной, что Джип не могла оторвать от нее глаз. Тетушку она решила с собой не брать. Если бы Фьорсен увидел ее с «этой деревянной англичанкой», это могло вызвать у него злость и помешать выступлению. Джип хотелось вновь испытать чувства, которые нахлынули на нее в Висбадене. Сознание, что она помогала делать звуки, трогавшие сердца и эмоции множества слушателей, еще совершеннее, наполняло ее тайным удовлетворением. Она долго ждала этого концерта, поэтому теперь сидела, едва дыша, отрешившись от окружения, тихая, кроткая, источающая благодушие и энтузиазм.

Фьорсен выглядел хуже некуда, что с ним всегда бывало при первом выходе на сцену; смотрел холодно, настороженно, вызывающе. Наполовину отвернувшись от зала, скрипач длинными пальцами подкручивал колки и трогал струны. Странно было сознавать, что всего шесть часов назад она лежала с ним в одной постели. Какой там Висбаден! Нет, Висбаденом здесь даже не пахло! А когда он наконец заиграл, прежние чувства тоже не появились. Джип слишком много раз слышала его игру и знала, откуда происходят эти звуки. Знала, что их жар, сладость и благородство – порождение пальцев, слуха, разума, но никак не души. У нее больше не получалось плыть на волнах музыки в новый мир, слышать в ней рассветный бой колоколов и шорох срывающихся капель вечерней росы, ощущать божественную силу ветра и солнечного света. Романтика и упоение, насыщавшие душу в Висбадене, не желали возвращаться. Джип про себя отмечала слабые места, на которых Фьорсен, да и она тоже, спотыкался во время репетиций. Ее отвлекали воспоминания о его капризах, ипохондрии, несвоевременных ласках. Она перехватила взгляд мужа – похожий на висбаденский и одновременно не такой. В нем сохранился любовный голод, но преклонение, душевное единение исчезли. Джип подумала: «Это из-за меня или оттого, что он может теперь делать со мной что хочет?» Еще одно крушение иллюзий, и, пожалуй, самое жестокое. Но, услышав аплодисменты, Джип оттаяла и зарделась, с головой окунулась в радость, вызванную успехом мужа. В антракте она впервые в жизни прибежала за кулисы, в гримерную – это волшебное место для посторонних. Фьорсен как раз возвращался после выхода на бис, и при виде жены выражение скуки и презрения исчезло с его лица: он поднес к губам и поцеловал ее руку. За все время замужества Джип никогда еще не чувствовала себя такой счастливой. С сияющими глазами она прошептала:

– Превосходно!

Фьорсен – тоже шепотом – ответил:

– Вот как! Теперь ты меня любишь, Джип?

Она закивала. В этот момент она действительно любила его. Или так ей казалось.

Начали приходить люди, среди них – учитель музыки месье Армо, все такой же седой и словно выструганный из красного дерева. Пробормотав Фьорсену: «Merveilleux, tres fort»[12], он повернулся к бывшей ученице.

Значит, она вышла замуж за Фьорсена – вот те раз! Невероятно, просто невероятно! И каково быть с ним постоянно рядом – немного чудно́, не так ли? А как у нее дела с музыкой? Все старания пойдут насмарку. Ах какая жалость! Не пойдут? Ну, тогда она должна снова посещать уроки. Месье Армо постоянно похлопывал ее по руке, будто играл на пианино; его пальцы, способные извлекать ангельские звуки, словно проверяли плоть бывшей ученицы на упругость, как если бы он сомневался, не засохла ли она от долгого бездействия. Месье Армо, похоже, действительно соскучился по своему маленькому другу и был рад встрече. Всегда падкая на похвалы, Джип улыбалась в ответ. Появились новые посетители. Она увидела, что Росек говорит с Фьорсеном, алебастровая девушка тихо стояла рядом и с полуоткрытым ртом смотрела на Фьорсена во все глаза. Идеальная фигура, хотя чуть-чуть коротковатая, кроткое личико, превосходно очерченные приоткрытые губы, словно готовые принять сладкий леденец. На вид не больше девятнадцати лет. Кто она такая?

Кто-то чуть ли не в самое ухо сказал:

– Как поживаете, миссис Фьорсен? Мне наконец-то повезло опять с вами встретиться.

Пришлось обернуться. Если Густав и передал ее слова, этот хлыщ с холеным лицом-маской,