Люди, которых нет на карте - Евфросиния Игоревна Капустина

Фанни сказала, что со мной гулять лучше всех, и протянула свою любимую обслюнявленную зелёную бомбу – лизнуть.

Навещали с врачом Марией беременную пациентку. Проверить анализы, справиться о самочувствии, напомнить не поднимать мешки с кукурузой.

На обратном пути крали острые перцы с куста. То есть сначала спросили у хозяев куста, потом уже крали. Хохотали над собой и своей перечной зависимостью. Заглядывали в огромные красные и розовые цветы размером с наши головы. Шугались бродячих собак, и Мария смешно пряталась за меня – она их боится смертельно. Пускали лодочки-листики в плавание по океану.

Можно было бы думать, что мы в тропическом отпуске. В отпуске, в котором Мария никогда не была за все те несколько лет, что училась на Кубе, а после выпуска работала в никарагуанском госпитале – такая высокая там загруженность.

Можно было бы думать…

Если бы справа под деревом, занавесившись простынками, не мылась из ведёрка шестнадцатилетняя девушка, которая сегодня утром в нашей клинике узнала о том, что через несколько месяцев станет матерью.

Если бы слева под лодкой не возился с сетями мужчина, который днём приходил на приём с высокой температурой и лихорадкой. Тот самый, которому Мария сказала лежать, принимать лекарства и не выходить на улицу несколько дней.

Если бы с дороги не посигналил мотоцикл и женщина, приводившая сегодня в клинику маленькую дочку, не окликнула нас:

– До́ктора, хотите рыбы? Ей лучше, спасибо.

Возвращались в клинику молча, изредка поглядывая то друг на друга, то на океан. Возвращались с мешком, в котором болтались подаренные четыре рыбины и пара крабов.

Семилетнего Элвина я отыскала в восемь утра на побережье. Он то рубил хворост отцовским мачете, то рисовал веточкой на мокром песке – попеременно.

Обрадовался, что я пришла. Сказал, что устал уже два часа подряд работать, и уселся на землю рядом со мной. Спросил, нет ли у меня воды. У меня с собой не было. Он поплевал на край своей футболки, потёр слюнявой тканью рот и щёки.

– Разговаривать надо с чистым ртом!

Три месяца назад он с сорокалетним отцом, тридцатилетней матерью, восьмилетним братом и пятилетней сестрой переехал сюда, в один из плёночных шалашей Ла Сальвии из Чинандеги – городка, расположенного примерно в двухстах километрах отсюда.

В Ла Сальвии нет коренного населения.

– Ты знаешь, почему вы уехали сюда? Что случилось?

– Не знаю. Я вообще ничего не знаю про эту жизнь. Знаю только, что мама плакала и не видела дорогу из-за слёз, поэтому мне пришлось вести её сюда за руку. Мы пешком шли несколько дней по разным дорогам. Не помню, сколько их было.

– А в школу здесь в деревне ты ходишь?

– Нет. Мама говорит, что дрова важнее, всё равно здесь у нас нет книг, чтобы их читать. А ещё говорит, что в этой школе детей не кормят, поэтому можно туда не ходить.

– Чем ты хочешь заниматься, когда вырастешь? Ну, в двадцать лет, например.

– Я хочу вырасти. Может, я и не доживу до двадцати лет, это ведь так долго.

Встал, поднял мачете, продолжил рубить на мелкие части выплюнутые океаном ветки и обломки древесных стволов. Попрощались. Крикнул мне вслед:

– Ты заходи ещё, пока я живу!

– Увидимся, Элвин.

Сидели с врачом Марией на берегу залива Фонсека.

Мне вспоминалось пастернаковское «Шестое августа по-старому. / Преображение Господне», потому что оно и было. Девятнадцатое августа, Преображение, мой четвёртый день в этой никарагуанской рыбацкой деревне.

Сидели, смотрели на отползающий от берега сливовый океан – к ночи. Всматривались в ребристые, поросшие зелёным лесом бока сальвадорского вулкана Кончагуа – прямо напротив нас, на другой стороне залива примостился. Рассматривали микроскопических океанских улиток, облепивших теневую сторону огромного камня прямо перед нами – такие хитрюги, знают, где от жары прятаться.

Сидели, не знаю точно сколько. Без часов и без телефонов пришли. Помню только, что за это время океанские волны из розоватых медленно стали сливовыми, а потом густо черничными.

Молчание нарушила Мария, поставив меня в тупик вопросом:

– Estas llena?

Я зависла. Привыкла слышать такой вопрос только за столом под конец обеда, ну, или после него. Когда кто-то внезапно умудрился очень уж налопаться фасолью с рисом. Что-то вроде русского «наелся».

Переспросила:

– Что?

– Ну, тебе достаточно? Пойдём в клинику, или ещё надо наполнить?

И тут я поняла. Точнее, вспомнила. Вспомнила дословное значение lleno – полный. Вот что она хотела узнать – наполнилась ли я. И не в смысле еды, мы ж не ели там, ну. В каком-то вот этом поэтическом смысле, как в тропаре преображенском поётся: «И якоже вмещаху ученицы Твои, славу Твою, Христе Боже, видеша». Разная у всех нас, человеков, ёмкость. Прислушалась к своей – впервые, кажется.

– Да, я наполнилась. Пойдём.

Шли в клинику, оставляя глубокие следы на мокром чёрном вулканическом песке. Океану не нравилось, пытался дотянуться и слизнуть, но сил хватало только шёпотом шипеть нам вслед.

По пути пообещала себе забрать отсюда столько, сколько внутри ёмкости хватит. Якоже вмещаху. Хорошее такое, листвой шуршит августовской. Тут нечем особо шуршать, разве только с океаном. Ну, в другой раз, сегодня уже не влезет.

Школа в Ла Сальвии, как и почти все здания здесь, – шалаш. Только шалаш побольше, с бетонным полом и кусочками ломаного шифера на крыше вперемешку с плёнкой.

Здесь могут учиться примерно сорок учеников, столько стульев я насчитала. По факту, на ежедневные уроки приходят от пятнадцати до двадцати ребят – те, кого на три часа родители отпускают с домашней или полевой работы.

Единственный учитель – дон Маккеин. Он приехал сюда около двух лет назад, чтобы учить здесь детей и взрослых. Получилось пока что учить только детей, взрослые не приходят на занятия, но он всё равно продолжает периодически приглашать.

– Я думаю, что если хочешь изменить что-то плохое в своей стране или в мире – надо об этом не разговаривать с друзьями, а брать и делать. Вот я и приехал делать.

Классов нет. Есть две группы – старшая и младшая. Они отличаются не возрастом, а знаниями. Те, кто умеет читать и считать, – это старшая группа. Их шестеро, всем от десяти до тринадцати лет. Те, кто пока не знает ни букв, ни цифр, – попадают в младшую группу. Их больше десятка, всем от шести и тоже до тринадцати лет.

Дон Маккеин переходит от одной