Трудное счастье - Юрий Маркович Нагибин

— Коля, ты знаешь, что Ленин умер? — сказал похожий на жука мальчик.

— Нет, — бодро отозвался я, довольный, что он облегчает мне первое знакомство. — А кто такой Ленин?

Мальчик посмотрел на меня как-то странно, губы его скривились; он размахнулся и изо всей силы ударил меня по щеке.

Я не почувствовал боли на замерзшей щеке, но поступок мальчика обидел меня до слез… Когда мама вошла в избу, я рассказал ей о своей обиде, но она не стала меня утешать. Она всплеснула руками, из глаз ее побежали быстрые слезы.

— Слышишь, что говорит хозяйский мальчик? — сказала она отчиму по-цыгански. — Ленин умер…

— В-вах!.. — горестно произнес отчим и тяжело опустился на лавку.

А я думал: кто же такой Ленин, если при вести о его смерти люди плачут, стонут или дерутся? Наконец я решился спросить у отчима.

— Какой глупый наш Коля! — вздохнул отчим. — Не знает, кто такой Ленин!..

Отчим потратил много слов, вздохов и стонов, прежде чем я понял, что Ленин — это самый главный, самый лучший красный конник. А поняв это, я уже не сердился на хозяйского мальчишку за его оплеуху. Конечно, он не мог поверить, что я не знаю, кто такой Ленин, и принял мои слова за издевку.

Мы поселились в старой избенке, стоявшей на краю огромного фруктового сада. Этот сад был гордостью нашего хозяина, любителя-садовода Чернова. Черновское яблоко славилось далеко округ Позднеевки.

Несказанно хорош бывал сад весной, когда бело-розовая дымчатая пена шапкой покрывала деревья. Розоватым снегопадом встречал он приход лета; к августу, отягощенный плодами, притихал в сонной истоме, и ветер бессильно увязал в его тяжко-недвижных ветвях. А по осени ветви его клонились к земле, ломая подпорки; яблони походили на плакучие ветлы, уронившие в воду свои зеленые косы.

…Сентябрьская темная ночь стелется по земле, а купы деревьев чуть светлеют, ловя свет невидимого месяца. Дохну́л ветер — и глухо, словно спросонок, ударило о землю яблоко, дробно простукала мелкая китайка, а вот и полновесным, толстым звуком возвестила о своем созревании груша.

Чем ближе осень, тем сильнее барабанный постук падалиц.

Я часами мог слушать музыку созревания. Она рождала во мне ответную музыку: никогда еще мои цимбалы не звенели так чисто, как в этом саду. И девушки, собиравшие падалицы, и девушки, варившие повидло, и работники, пропахивающие междурядья, оставляли свою работу, чтобы слушать мои цимбалы.

Так жил я среди деревьев, под звон пчел, цикад и цимбал, бездумный и беззаботный, отогреваясь домашним теплом после всех моих мытарств, и нисколько не думал о будущем. Я был сыт, обут, одет, у меня даже появились часы, и не такие, как у дяди Пети, а с живыми стрелками. Я то и дело смотрел на эти часы, хотя торопиться мне было некуда. Святое беспокойство, заброшенное в меня рыжим парнем, уснуло в моей успокоенной душе. В тех редких случаях, когда я пытался осмыслить свою жизнь, я говорил себе, что пора странствий и бед миновала, что наша правда пришла и нет мне другой заботы, как петь, вдыхать запах цветов и набивать брюхо яблоками…

Словом, все шло к тому, чтобы я превратился в одного из тех ленивых, никчемушных молодых цыган, что живут, как птицы небесные, милостью добрых людей.

Но одно происшествие, нарушившее безмятежный ход моей жизни, помогло моему спасению. На второй год нашего пребывания в Позднеевке мать задумала отдать меня в школу. У цыган, даже оседлых, не было в обычае, чтобы дети учились в школе, но мы, живя вдали от своего племени, приобрели все обычаи русских. Хотя я завидовал молодым ребятам, которые читали книги и даже газеты, но в школу идти мне не хотелось. Смущало меня и то, что мне, пятнадцатилетнему парню, придется сидеть в первом классе вместе с малышами.

Я был худой, тонкий, но притом рослый парень, с широким разлетом плеч; под носом у меня уже чернело, будто там мазнули сажей, и учитель, несмотря на мольбы матери, наотрез отказался зачислить меня в школу. Но пара козловых полусапожек, забытых отчимом у него в сенях, склонила его на милость.

День, когда меня снаряжали в школу, был самым большим днем в жизни моей матери. Оказывается, она давно готовилась к этому торжеству. Меня одели во все новое: брюки в полоску, вышитая косоворотка, яловые сапоги, картуз, пахнущий клеем. Когда с козелковым ранцем за спиной я зашагал в школу, мать долго, долго махала мне вслед ситцевой косынкой и той же косынкой утирала слезы.

Из школы меня принесли на шинельке деревенского сторожа Микулы…

Позднеевская школа состояла из одной большой комнаты, где занимались сразу все пять классов. Учитель вел занятия с ними вперемежку.

Едва я занял место рядом с малышом, не достигавшим мне до плеча, как на меня обрушились насмешки. Конечно, при моем росте, ширине плеч, курчавом чубе я был смешон среди малышей-первогодков и в душе не мог осудить насмешников. «Привыкнут перестанут смеяться», — думал я, терпеливо принимая в затылок шарики из жеваной бумаги, которыми обстреливали меня старшеклассники.

Но уже на первой перемене мне стало ясно, что дело тут не в моей великовозрастности, а в моих черных кудрявых волосах, в моей смуглой коже, в моем звонком «р».

Каждый старшеклассник норовил толкнуть меня, наступить на ногу, ущипнуть, дернуть за волосы.

— У-у, черномазый!..

— Эй, цыган, коня украл?..

— Цыган — вор!..

Какой-то шутник щелкнул ногтями над моей головой, будто убил вошь.

— Вшивый! Цыган вшивый!.. — полетело со всех сторон.

Если бы не уважение к школьным стенам, я бы, верно, не удержался и отвесил кое-кому добрую оплеуху. Не решился я и уйти слишком живо помнилось мне счастливое, заплаканное лицо мамы…

Позднеевка делилась на несколько «краев». Была Миллионовка — край кулаков-богатеев и зажиточных хозяев; Цаповка край деревенской голытьбы; Таврия там обитал сбродный народ: деревенские ремесленники вроде моего отчима, станционные служащие, садоводы.

Когда занятия в школе окончились, я заметил, что лишь немногие школьники направились к Таврии, а все остальные в другую сторону, к Миллионовке. И тут я все понял. Я увидел сытые, гладкие лица кулацких сынков и понял, что их злоба ко мне никогда не пройдет.

Когда я обогнул старую церковь, навстречу мне вышла вся ватага. Они, видно, пробежали низом.

— Если ты, цыганское отродье, еще сунешься в школу, рыло свернем! — пообещал мне главарь ватаги.

Я молча двинулся своей дорогой.