Единственный поступок - Юрий Маркович Нагибин

Юрий Нагибин

Единственный поступок

Быль

— Киозимо норио се! — в медово вкрадчивом голосе радиодиктора истаял непрочный утренний сон Кунио Асами. Он отбросил легкое одеяло, раздвинул зеленый марлевый полог и вскочил с матраса. Солнечный свет, проникавший в щели сударэ, привычно испещрил полосами его спальное кимоно. Душевная боль, не отпускавшая его со смерти сестры, отстала почти на целую минуту. Он успел потянуться, присесть, хрустнув коленями, выпрямиться, и лишь тогда боль привычно заполнила грудь. В роковой день Хиросимы Мицуэ было три года, всю последующую жизнь она прожила словно под топором. Впрочем, по ней этого нельзя было сказать, настолько легкой и радостной казалась ее открытая душа. Мицуэ жила так, будто ей ничего не грозило. Она лишь старательно начесывала по утрам густые, гладкие волосы на черный струп изуродованного виска. Под топором жила мать, теперь Кунио не сомневался, что мать все время ждала беды, у нее были стеклянные глаза: блестящие и неподвижные. Но нет, и Мицуэ чего-то ждала. Она не вышла замуж, хотя ей не раз делали предложение, она наотрез отказалась поменять Хиросиму на другой город, хотя Кунио звал ее сперва в Киото, затем в Иокогаму, да и мать настаивала на переезде. Нет, подобно всем отмеченным печатью дьявола, она держалась за Хиросиму; здесь не требовалось никаких объяснений, никто ни о чем не спрашивал, здесь заранее было списано все: странности, отчаяние, неполноценность, душевная и физическая, беспричинные слезы и всплески опасной веселости. Верно, Мицуэ чувствовала, что когда-нибудь ей не достанет легкости…

Сам Кунио не был под атомной бомбой, он служил в частях противовоздушной обороны в Киото и не знал того, что знали сестра и мать. Быть может, потому и пролегла между ними добрая отчужденность, некая зона умолчаний. Мать телесно не пострадала от бомбы, в тот день она с рассветом отправилась в деревню за продуктами, оставив Мицуэ на попечение соседки, и в безопасном отдалении наблюдала гигантский черный гриб, выросший над городом, над жизнью ее маленькой дочери. Долгое время она делала вид и перед собой и перед другими, что весь ущерб Мицуэ сводится к испорченной коже на виске. Она заводила разговор о переезде в другой город с таким видом, будто речь шла о чисто бытовой проблеме. Но Мицуэ не хотела, не могла уехать из Хиросимы, и мать сникла перед кроткой непреклонностью дочери. Да иначе и быть не могло, в ней текла здоровая кровь, но ведь существует атомная болезнь души. В Хиросиме не было пострадавших и уцелевших — опалены взрывом были все. Да и только ли в Хиросиме? Разве Кунио так уж безраздельно принадлежал миру здоровья и неомраченного благоразумия? Разве был у него день, вернее, ночь, когда бы все не сжималось в нем мучительным страхом за Мицуэ? Черная атомная поганка вечно находилась у него внутри, но в дневной суете он как-то забывал о ней, а ночью она распухала в груди, давила на сердце, душила, исторгала слезы и хриплые стоны.

Теперь уж нечего бояться, ожидаемое свершилось: у Мицуэ прядями вылезли волосы, тело покрылось темными знаками, похожими на стигмы, и в беспощадной ясности сознающего рассудка она умерла. Ни в чем не повинная перед миром, любившая все живые существа, цветы и деревья, веселые книжки и музыку, двадцати пяти лет от роду стала добычей могильных червей.

Мицуэ умерла, а по улицам Хиросимы по-прежнему ходят красивые девушки и молодые женщины, обреченные на безбрачие, ибо под одеждой они скрывают уродливые шрамы ожогов. Их обгоняют молодые мужчины спортивной внешности, сплошь мускулы и сухожилия, с оловянными глазами, их взгляд никогда не озарится желанием…

Все эти образы и соображения, с калейдоскопической быстротой мелькавшие в голове Кунио, пока он скидывал теплое, чуть влажное в проймах спальное кимоно, мылся в ванной комнате, чистил большие, неровные зубы, одевался и брился электрической бритвой, нельзя было назвать размышлением, они творились сами по себе, без всякого усилия, волевого импульса с его стороны, даже вопреки ему. Кунио охотно подумал бы сейчас о чем-нибудь другом, но он не мог помешать разматываться тяжелой, как якорная, цепи воспоминаний. И Кунио знал, что опять придет к нему смутное чувство вины, опять он будет казниться тем, что в жизни не совершил ни одного своего поступка.

Эта мысль, давно томившая Кунио, стала нестерпимой после смерти сестры. Он всегда жил чужим умом, чужой волей, чужой указкой. Все решали за него другие. В детстве им правил отец, в школе — учитель, в армии — сержант, в мирной жизни — главный бухгалтер фирмы, где он служил. Эти люди порой давили на него грузом собственного авторитета, порой же прибегали к поддержке верховной власти: бога, императора, лейтенанта — командира взвода, директора фирмы. Отец умер, бог низвергнут, император низведен до роли слабо одушевленной куклы, годной лишь для представительства на приемах и раздачи школьных наград. А главный бухгалтер и небожитель — директор по-прежнему осуществляют свою власть. Они требовали от Кунио повышения квалификации — и он подчинялся. Они увеличивали ему заработную плату и тем призывали к улучшению быта, — Кунио пришлось купить громадный телевизор, наисовременнейший холодильник и наконец автомобиль «Тойопет» за четыреста тысяч иен с годовой рассрочкой. Машина потребовала строительства навеса и регулярной кормежки бензином по пять-десять иен за литр.

Впрочем, он жил в подчинении не только у своих прямых хозяев. Его сознание находилось в иных тенетах: политические демагоги через газеты, радио и телевидение навязывают ему свои решения по всем главным вопросам, от которых зависит жизнь и смерть его близких, да всех малых на земле, именуемой Япония.

В юности ему казалось, что люди, присвоившие себе право решать за него, осияны светом высшей справедливости, недаром же за ними незримо высились бог небесный и земной бог — император. Но эти идолы рухнули и разлетелись на куски в позорный день капитуляции, и теперь указчики опираются лишь на свою беспредельную наглость, рутину и привычную покорность масс.

Но он, Кунио, еще больший раб, чем другие. Полной самостоятельности не оказалось даже в таком интимном его поступке, как женитьба на Эмико. Она работала в баре «Волна» и подсела к нему однажды, когда он в одиночестве тянул виски. Она была очень скромна и разорила Кунио лишь на бутылку тринадцатиградусного пива. Затем пригласила его танцевать и во время танца погладила по щеке. Он никогда не имел дела с хостесс, или бар-герлс, как их