Единственный поступок - Юрий Маркович Нагибин

кнопках, пуговицах, молниях, ремешках, пряжках, мокасины и типа сандалет без задников; черные, белые, коричневые, желтые, красные, цвета жженого сахара, оранжевые, кремовые, серебряные, небесной лазури и разноцветные; лакированные, юфтевые, глубокие и плоские, рассчитанные на высокий и низкий подъем, на плоскостопие и кривизну ступни, с пробковой и перлоновой прокладкой. У Кунио закружилась голова, и он поспешил вырваться из жуткого торгового рая.

Но заправочными станциями еще не овладела страсть к чрезмерности, желание погубить соперника безграничностью прейскуранта, шарлатанским варьированием одного и того же. В нужном для дела количестве стояли на полках красивые желтые банки с машинным маслом, ярко-красные жестянки с полировочной жидкостью, разноцветные банки с краской и лаком, канистры разной вместимости из железа и пластмассы и прочие предметы первой дорожной необходимости.

Пока заправляли машину, Кунио присмотрелся к канистрам. Он всегда любил бледно-розовый цвет: это цвет белого голубя на восходе, это естественный цвет нежного фламинго. Он выбрал маленькую пятилитровую канистру и проверил пластмассовую пробку. «Не пропускает?» — спросил он продавца. Тот сделал испуганное лицо. «Как можно?» — и сокрушенно развел руками. Кунио дал заправить эту маленькую канистру и поехал на службу.

Да, все люди одиноки, но разве может сравниться их одиночество с той потерянностью, что достанется ему, когда он выйдет на дистанцию своего поступка… «А, черт! — сказалось в нем с тоской, — но ведь лишь когда я думаю о своем поступке, я перестаю ощущать одиночество, и все чужие люди становятся мне слезно близки, и это правда, настоящая правда, она у меня в кишках…»

Это и в самом деле началось в кишках, их больно скрутило, затем спазмой свело живот и толкнулось по пищеводу к горлу. Он едва успел нагнуться, иначе бы его стошнило прямо на руль и лобовое стекло. Весь утренний завтрак, который он даже не успел переварить, остался на полу машины: гороховый суп, овощи, рис. Но Кунио казалось, что его вырвало поступком…

Пришлось заехать в тихий проулок и с помощью обтирочных концов и старых газет, случайно оказавшихся под сидением, прибрать в машине…

…— Киодзимо норио се!

Кунио открыл глаза. Все то же, жизнь начинается заново. Сейчас он встанет, сменит спальную одежду на легкое кимоно, умоется, почистит зубы, проведет электрической бритвой по гладким щекам, проглотит завтрак: гороховый суп, овощи, рис, чай, услышит из детской утреннюю передачу для младших школьников, наденет костюм, рубашку, повяжет перед зеркалом галстук, крикнет жене: «До свиданья», услышит ее ответ и поедет на службу мимо старика с умной птичкой, по знакомым улицам, в привычном, хотя и всегда тревожном потоке машин…

Ему не хотелось вставать, не хотелось одеваться, завтракать и ехать на службу. Не хотелось видеть жену и думать о детях, ему ничего не хотелось. Он был пуст внутри, как испорченный лесной орех, — под толстой и твердой коричневой кожурой вместо ядрышка — гнилой дымок. Он избавился от ужаса последних дней, но и от попытки придать смысл своему существованию он избавился тоже. Он уже не мог думать ни о Мицуэ, ни о матери, потому что предал их. И близнецов он предал, и жену, и всех мечущихся по улицам, тоскующих на набережных, бредущих сельскими дорогами, спящих под черепичной или соломенной крышей, потеющих на рисовом поле, ловящих рыбу и добывающих полезные ископаемые из недр, всех стоящих у станков, печей и топок, корпящих над бумагами, потому что они не знают, как поступить, они не нашли своего поступка, даже не догадываются, что есть поступок, доступный обычному трудовому муравью, что можно с чего-то начать, а он нашел такой поступок, но не удержал в себе, выблевал вместе с завтраком в машине…

За завтраком он спросил жену:

— Что у тебя пригорело?

— Я ничего не жарила, — отозвалась она удивленно.

— Не понимаю, — сказал он, — пахнет горелым.

Жена втянула воздух деликатно прорезанными ноздрями, открыла духовку газовой плиты, заглянула туда.

— Ничего нет.

— Бог знает, что такое! Ужасно несет горелым!

Она сделала жалкое лицо.

— Ну что ты меня мучаешь?

Запах, только что ломившийся в ноздри, забивавший горло, разом пропал.

— Прости, пожалуйста, мне просто показалось…

…На опаловой глади бухты темнело громадное, долгое тело атомной подводной лодки с нежным именем «Мермейд». Команда лодки вбивала каблуки ярко начищенных башмаков в поплывший асфальт возле ворот военного порта.

Двадцатилетний матрос Джонни Браун отстал от товарищей, ему хотелось один на один встретить обетованную землю моряков, именуемую Японией. Он был наслышан об утонченной японской деликатности, несравненной предупредительности к чужеземцам, о ласковой покорности маленьких японских женщин и мечтал о нежных приключениях.

Джонни был слишком взволнован, чтобы охватить расстилающуюся перед ним панораму. Мерцало огромное, пустое, синее небо, серебристо переливалась стрельчатая листва невиданных деревьев, кочевряжились на стенах домов иероглифы, напоминавшие пауков, странное безлюдье наполняло душу смутной тревогой, и он не мог взять в толк, откуда же придет к нему ожидаемое счастье? Потом на пустынной площади появилась маленькая красная машина. Не доезжая шагов десяти до моряка, машина остановилась. Из нее вышел коротышка японец, довольно прилично одетый: серый костюм в полоску, одного цвета галстук и платочек в кармашке, узконосые замшевые туфли. «Допотопные копыта!» — отметил про себя Джонни. У японца был белый ровный пробор в жгуче черных и блестящих, как от бриллиантина, волосах, неровные голубоватые зубы все до одного открывались в улыбке. А японец не переставал улыбаться, и хотя рот у него был нехорош, улыбка показалась Джонни симпатичной, и он тоже улыбнулся японцу.

Под мышкой у японца был рулон бумаги, похожей на обойную. Он стал разворачивать этот рулон, чтобы Джонни мог прочесть надпись, сделанную черной тушью по-английски. Джонни похолодел от сладкого предчувствия. Японец развернул свою писанину, это не было рекламным проспектом турецких бань, тайного дома, опиумной курильни. «Хиросима не должна повториться. Атомному оружию не место у берегов Японии. Оставьте нас!»

Джонни Брауну приходилось слышать о подобных выходках, порой случавшихся в разных странах, где базировались американские войска. Он думал, что поводом служило или дурное поведение подвыпивших солдат, или опасные заявления чересчур воинствующих генералов. Но он, Джонни, вел себя тихо и прилично, он ненавидел войну и плевать хотел на атомную бомбу. Он шел сюда с открытым сердцем. Вот оно, хваленое японское гостеприимство! Огорчение сменилось гневом, Джонни чувствовал, как потяжелели кулаки. Дать ему по голубым зубам, чтоб научился вежливости, лилипут несчастный!..

Японец положил бумагу на радиатор, она тут же свернулась в рулон. Надпись исчезла, и Джонни подумал: не оставить ли без внимания эту вонючую выходку, уж больно не хочется начинать знакомство