Единственный поступок - Юрий Маркович Нагибин

еще называют, но знал, что они скромны, серьезны и не позволяют посетителям лишнего, их цель — завязать долгие, прочные отношения, нередко кончающиеся браком. Кончающиеся… А у него с этого началось. Он и трех раз не встретился с Эмико, лишь однажды и то обманом поцеловал ее в губы, когда его пригласили к директору фирмы. Только с Кунио бывают такие истории: отец Эмико, в прошлом военный, а ныне захудалый железнодорожный служащий, оказался другом детства директора, и тот жестко предупредил Кунио, что если он рассчитывает на продвижение, ему следует узаконить отношения с девушкой, которой вскружил голову. Кунио, несомненно, и сам пришел бы к такому решению, Эмико ему нравилась, он был на пороге влюбленности, но именно на пороге, и тут чужая рука вновь схватила его за шиворот и перетащила через порог. Его сердцем распорядились так же властно и беззастенчиво, как раньше распоряжались рассудком и верой. Впрочем, он мог лишь благодарить заботливого, но чересчур нетерпеливого отца Эмико, она оказалась прекрасной женой — нежной и преданной, она подарила ему двух чудесных близнецов: Тацуо-цана и Тадаси-цана, вон они спят на своих коротеньких тюфячках, сжав маленькие крепкие кулаки и шевеля лиловатыми губами. Кунио был счастлив с Эмико, но стоило вспомнить, что и здесь чужая воля опередила его собственный поступок, как в душе закипало раздражение.

— Завтрак готов! — послышался из кухни шепот Эмико.

На столе уже дымился мисосури, он знал, что потом будут соленые огурцы, редиска, вареный рис и чай, этот завтрак ему подавали изо дня в день вот уже восемь лет. Он ничего не имел против горохового супа и зелени, но разве его спрашивали об этом? Перед ним ставили маленькие мисочки — ешь. «А я не хочу мисо-сури, не хочу редиски и соленых огурцов, да и риса я не хочу? Я хочу рыбу, сырую, розовую кету я хочу! И похлебку из красных соевых бобов, непременно красных!» Но он уже отхлебнул горячей, вкусной — в какой уже раз вкусной — гороховой похлебки, покорившись малому насилию столь же безропотно, как и насилию большому.

— Пора будить мальчиков! — сказала Эмико.

Она обогнула плиту обычным гибким движением своего узкого, стройного тела, движение это взволновало Кунио, и неожиданно для себя самого он громко всхлипнул.

— Что с тобой? — растерянно спросила Эмико.

«Кажется, я впервые совершил какой-то свой, да к тому же необъяснимый поступок»…

— Суп попал в дыхательное горло, — мгновенно овладев собой, соврал он.

Эмико улыбнулась, не размыкая нежных, долгих губ, и прошла в детскую.

«И все-таки я сделаю это», — подумал он и не почувствовал жалости к себе.

Он оделся, повязал галстук, снял с вешалки пыльник и тут приметил на телефонном столике программу недавних соревнований по сумо, проходивших в Токио. Вначале весь кокугикан болел за Тайхо, бессменного чемпиона последних лет, его превосходство казалось настолько неоспоримым — случайный проигрыш иокодзуну Сатанаяма ничего не значил, — что было просто бессмысленно болеть за кого-нибудь другого. И потом его любили — за добродушие, застенчивую улыбку, мощное и гармоническое сложение, решительную, но не жесткую повадку кроткого богатыря. Когда же одзеки Китанофудзи внезапным рывком поставил его на самый край дозё и взбугрилась в последнем изнемогающем напряжении необъятная спича борца, с публикой случилось что-то невообразимое. Она вдруг возненавидела его за свое долгое преклонение перед ним и за то, что он оказался не таким совершенством, как привыкли думать, что он обладает человеческими слабостями и не всегда способен собрать себя для победы, к тому же вспомнили, что он не чистый японец, мать у него русская из Харбина. Кокугикан неистовствовал. Люди орали, грязно ругали Тайхо, яростно подстегивали Китанофудзи, оскорбляли судью — гиодзи, якобы не заметившего, что Тайхо заступил за край дозё. Прямо в затылок Кунио, так что шевелились и вставали дыбом его слабые, поредевшие волосы, заходился в крике молодой японец. Сорвавшись с голоса, он издавал странное нутряное рычание, напоминавшее предсмертный хрип. Кунио оглянулся, из жерла широко отверстого рта его обдало гнилостным дыханием, будто пахнуло в самое лицо смрадом могилы, войны. Его чуть не стошнило, он поспешно отвернулся, зажав нос и рот носовым платком. Смирение, кротость, всепрощение — единодушно восславляемые добродетели послевоенной Японии, побежденной, расставшейся с духом самураизма Японии, куда вы скрылись? За страшной маской вонючего юнца скрывались те же самурайские страсти: агрессивность, ярость, беспощадность, что считались добродетелями в Японии — победоносной. Но откуда эти свойства у тех, на чью молодость легла тень от черного атомного гриба? Когда же Тайхо, нечеловеческим усилием выстояв, швырнул наземь иокодзуна Китанофудзи, страсти разом улеглись, словно никто не желал ему поражения. Дружные вежливые аплодисменты. Толпа вернула себе корректность, скромность, кротость. Все дело в том, что японцы, как никто, умеют смиряться с поражением.

И тогда Кунио лишний раз уверился, что необходим поступок, хотя бы один-единственный…

— Доброе утро, малыши! — раздалось из детской, это проснулись близнецы и сразу включили детскую передачу.

— Иттэмайримацу! — сказал Кунио громко, отворяя дверь.

— Иттэрасей! — отозвался тонкий голос жены, вдруг напомнивший голос Мицуэ.

Кунио подумал, что должен совершить свой поступок не ради погибшей сестры и всех обреченных разделить ее участь, не ради будущего своих и чужих детей, а прежде всего ради самого себя. И поступок этим не обесценивается, напротив, обретает предельную чистоту правды и неизбежности. Решившись на поступок, он перестанет быть роботом, разом оборвет все провода, по которым шли к нему веления сильных мира сего, узурпаторов мнений, идеологии, морали, узурпаторов времени, здоровья, чувств и мыслей малых на земле.

Возле дома пожилой газетчик с голыми, воспаленными глазами отлеплял от толстой пачки свежий, клейкий газетный лист и наугад совал в очередную руку. Газеты остро пахли мочой, Кунио замутило, как тогда в кокугикане. Вот один из главнейших и подлейших проводников воли власть имущих. Газеты куда въедливей и опасней радио и телевидения. Как замечательно объясняли они благостную необходимость атомных бомб, сброшенных американцами под занавес минувшей войны на разгромленную страну. Японское командование тянуло с капитуляцией, а коммунисты готовили вторжение в Японию. Американцам, естественно, ничего не оставалось, как для блага самих же японцев сбросить атомные бомбы… И как кричали, вопили, стонали, выли газеты, что никогда больше смертоносный атом не осквернит земли, неба и вод Японии. Золотые слова! Только вот как быть с американскими военно-морскими базами, ну хотя бы в близлежащей Йокосуке, куда то и дело заходят атомные подводные лодки с термоядерным вооружением?.. Конечно, они приходят к берегам Японии с той же спасительной миссией, хотя Японии никто не угрожал. Но теперь,