Единственный поступок - Юрий Маркович Нагибин

старика. Птичка как ни в чем не бывало зазвонила в колокол. Кунио рванул с места. Послышался жалобный визг и отчаянный женский вопль. Кунио оглянулся: пожилая женщина в темном кимоно причитала над желтой дворняжкой, похожей на лису.

Неужели я ее задавил? Собака, изгибаясь, пыталась лизнуть себя в палевый задик. Когда же хозяйка протянула к ней руку, чтобы приласкать, она сердито тяфкнула и упруго отскочила в сторону. Слава богу, кости целы, я просто толкнул ее колесом.

Ему вспомнилась странная выдумка детских лет, неоднократно возвращавшаяся и позже, в зрелые годы, когда ему было особенно плохо и одиноко: в казарме, в больнице, где он лежал с желтухой, в холостяцкой бессоннице перед женитьбой на Эмико. Однажды он повстречал на улице рослого пятнистого дога, его вел на коротком поводке высокий, сухой англичанин с изможденным и энергичным лицом пророка. Дог был ростом с теленка и пятнист, как ягуар, только иной расцветки: белое, в голубизну, поле, шоколадный крап. Массивная голова то вскидывалась на крепкой, красивой шее и с брылей тянулись нити слюны, то поникала, словно под бременем глубокого раздумья, напрягалась, вздрагивала кожа в узких пахах, дог был полон трепещущей жизни, грозной готовности к взрыву и странной тайны: то ли святой, то ли разбойник. И маленький Кунио, мгновенно влюбившись в дивного дога, погладил его по теплой гладкой голове. Хозяин что-то крикнул испуганно-зло и натянул поводок. Дог оскалил пасть, клацнул желтыми клыками и, задышливо хрипя, потянулся к мальчику крутым надбровием в детскую ладонь и заворочал головой, закинув на руку Кунио клейкую ниточку слюны. Догу тоже почему-то полюбился маленький японский мальчик. С тех пор этот дог много-много раз являлся Кунио перед сном. Он стал его другом, преданным, надежным, понимающим с первого взгляда. Чтобы им проще было общаться, догу пришлось встать на задние ноги, и Кунио старательно придумывал особые приспособления, чтобы дог мог надеть ботинки или хотя бы деревянные сандалеты. Он изобрел искусственную ступню, надевавшуюся на лапу вместе с тугим эластичным носком. Остальная одежда дога, позволявшая ему являться в любом обществе, состояла из черно-голубого кимоно и басконского берета с прорезями для ушей. В мечтах Кунио они были неразлучны и непобедимы. Они посещали ночные бары, чемпионаты сумо и дзюдо, ездили в Хаконе, где принимали серные ванны, и на другие модные курорты, их постоянно окружали красивые женщины и веселые друзья. Случалось, на них нападали разбойники, гангстеры и просто хулиганы, дог пускал в дело свои могучие клыки, и враги обращались в позорное бегство. Они все делили пополам, даже любовницу, стриженную под мальчика одноклассницу Кунио. В этой выдумке не было ничего дурного, ведь они только защищали Марико от уличных мальчишек, носили ее учебники, иногда по очереди целовали в стриженую голову.

Самое же странное, что и в зрелые годы Кунио на полном серьезе мечтал об этом необыкновенном четвероногом друге, прочно ставшем на задние лапы. Дог приходил к нему в казарму мудрым армейским капитаном в бессонные часы между отбоем и воздушной тревогой — кошмаром солдатских ночей; он являлся Кунио пожилым пенсионером-инвалидом в годы послевоенного неустройства и вселял в Кунио надежду и веру в жизнь; скромным, но полным достоинства бухгалтером навещал он Кунио, ставшего семейным человеком, но так и не обретшего спокойного сна, — уж не он ли заронил в Кунио мысль о поступке?..

В каком одиночестве мог возникнуть этот образ и какая потерянность наделила его столь долгой жизнью? Люди страшно разобщены. Как-то он увидел в витрине магазина книгу «Одиночество бегуна на длинной дистанции», хотел купить, но раздумал, боясь разочарования: ведь больше того, что заложено в щемящем названии, не скажешь. Да, мы все бегуны на длинной дистанции жизни и все безмерно одиноки, ибо не можем остановиться, подождать других бегущих и отыскать сообща какую-то важную цель.

По улице, стуча деревяжками сандалет, мягко ступая каучуком и синтетической резиной, твердой кожей, мчались бесчисленные стайеры; не поражаясь существованию себе подобных, не пытаясь вглядеться во встречное, быть может, единственное лицо, обведенные магическим кругом одиночества, позволяющего не замечать материального прикосновения в толчее к чужой плоти, совершают свою ежедневную круговерть одушевленные песчинки мироздания на пути к последнему вечному одиночеству. Их разобщенность, неспособность к самостоятельному объединению и позволяют власть имущим вертеть ими в любую сторону, лишая памяти о вчерашнем, вылизывать и оплевывать и вновь вылизывать одних и тех же идолов.

Сильный, властный сигнал отбросил Кунио к тротуару. Мимо мягко прошуршал шинами открытый шоколадный роллс-ройс. На голубых кожаных подушках сидел американский контр-адмирал с розовым рекламным лицом. Контр-адмирал приметил растерянность водителя маленького «Тойопета», слишком резко метнувшегося в сторону, и улыбнулся мягким ртом, уютно покоившимся между двумя розовыми сафьяновыми округлостями.

Шоколадный роллс-ройс растворился в солнечной дали, он шел по трамвайным путям в обгон потока машин, держа путь к Йокосуке.

Кажется, я начинаю понимать, в чем смысл моего поступка. Конечно, я никогда не совершу его, но думать о нем не возбраняется. Надо приостановить эту толпу бегунов на длинную дистанцию, дать им хоть миг раздумья, а для этого их надо удивить, поразить, ошеломить. Слушаться они способны лишь тех, у кого власть и деньги, всякому другому необходим смертельный трюк, чтобы привлечь внимание. Если бы можно было пройти по проволоке, натянутой между телевизионной вышкой и крышей «Принц-отеля» в Токио, и, балансируя над бездной, кинуть в толпу какие-то слова! Но затем следует разбиться, оставив по себе на асфальте кучку розовой грязи, иначе толпа все равно забудет через мгновение все слышанное, а так что-то задержится в памяти. Ведь они все глухие, они слышат лишь транзисторы, они слепы и видят лишь телевизионные программы и спортивные зрелища, их мотыльковая память живет один день — от газеты до газеты… Он по-прежнему не мог представить себе реальных следствий своего поступка, но он знал теперь, что самый замысел был верен.

Кунио подъехал к бензозаправочной станции «Мицубиси». Он очень любил заправочные станции, здесь царил дух разумности — только необходимое, в должном, не чрезмерном количестве. Страна задыхалась от переизбытка материальных ценностей, всего выпускалось слишком много. Недавно он прошелся в Токио по торговому району Асакуса. Бесчисленные лавочки были завалены неправдоподобным количеством товаров. Кунио хотел купить плетеные летние туфли, но так и не сделал этого, ошеломленный безграничностью выбора: тут было сто, двести, тысяча фасонов плетеных туфель из кожи, замши, пластиков, веревок, с округлыми, квадратными, острыми, острейшими, скошенными, загнутыми вверх, как у средневековых французских герольдов, а также с расплющенными носами и вовсе без носов; туфли на шнурках,