Трудное счастье - Юрий Маркович Нагибин

Это был юноша громадного роста, с замечательно резким, каким-то яростным профилем и черными, торчащими во все стороны вихрами.

— Свой! — сказал он наконец. — Свой в доску!

— Да оставь ты парня, Агафон! — остановил его Сергей Гвозденко. — Так испугать человека можно… Знакомься, Николай: наша комсомольская ячейка…

— Эх, ему бы в «Разбойниках» играть! — мечтательно сказал один из парней. — В самый раз…

— Да погоди ты, сперва о главном поговорим! Ну, Николай, рассказывай свою жизнь.

Это было совсем недорогой ценой за то, чтобы стать актером, и я охотно приступил к рассказу. Поначалу я говорил неуверенно и робко, затем увлекся и как бы наново пережил былое. Ячейка слушала, усердно дымя самосадом. Когда я рассказал о встрече с рыжим парнем, Сергей Гвозденко стукнул себя по колену, обтянутому истертым сукном старенького галифе:

— Слушай, братва, а этот рыжак — настоящий большевик!

«Большевик», — повторил я мысленно. Странно, мне и прежде не раз доводилось слышать это слово, но только слышать — значения его я не знал. И вот сейчас впервые открылся мне смысл этого заветного слова, которому суждено было сыграть такую роль в моей жизни и в жизни всего моего поколения.

Наконец я добрался до последней, позднеевской поры.

— Стоп! — прервал меня Гвозденко. — Дальше мы сами знаем. Чуть коснулся школьной премудрости — мордой об стенку! Известно, кулачью грамотность бедного человека — что нож острый. Ну, дело ясное — пишем его в комсомол!.. Хочешь быть комсомольцем?

— Хочу, — сказал я от души. — Мне очень хочется в спектаклях играть!

Ребята расхохотались, давясь дымом. Сергей Гвозденко сурово оглядел товарищей, хотя губы его вздрагивали от сдерживаемого смеха.

— Нет, Коля, комсомол — это не только в спектаклях играть…

— Дозволь, я скажу, — поднял руку Агафон.

— Валяй.

— Спектакли — одно из средств агитационно-массовой работы, — сказал Агафон и радостно улыбнулся.

— Правильно, — одобрил Сергей Гвозденко, — только вряд ли понятно. Как бы это тебе попроще объяснить, Николай… — продолжал он раздумчиво. — Ну, комсомольцы — это красные конники в мирной жизни…

— Мы — за уничтожение буржуев во всем мире! — выкрикнул Агафон.

— Правильно, — подтвердил Гвозденко. — Ведь это что же получается, товарищи? Революция скоро восьмую годовщину отпразднует, а кулак у нас в Позднеевке сидит себе на земле, да еще над беднотой измывается. Пока мы хребта ему не перебьем, не видать нам свету жизни…

Долго еще говорил Гвозденко, и многое, до того смутное, неясное, становилось мне таким понятным, будто я сам до него дошел.

Из слов Гвозденки я узнал, что деревенская беднота решила соединиться в артель, чтобы на общих началах обрабатывать землю. Для этого из города пришлют чудесную машину — трактор, — которая одна заменит сорок лошадей. К артели отойдут лучшие земли кулаков и подкулачников, поэтому в нее могут вступать и безземельные батраки. Мне вспомнились мои недавние мечты о том, как я вместе с рыжим парнем громлю обитателей Миллионовки. Мог ли я думать, что мои ребячьи мечты так скоро обернутся явью?

— Я все понял, пиши меня в комсомол, — сказал я Сергею Гвозденке.

Так стал я комсомольцем. Мне не пришлось подавать заявление, заполнять анкету, брать рекомендации. Порукой мне служила вся моя жизнь, рубцы на шкуре, рубцы на сердце. Гордый своим новым положением в жизни, я впервые шел по улицам Позднеевки без привычного чувства униженности и страха. За мной стояли Сергей Гвозденко и его товарищи, я словно ощущал на своем затылке их горячее дыхание и радостно думал: «Эти не дадут в обиду!»

У калитки меня поджидал отчим:

— Что так долго? Мать беспокоится.

Я рассказал отчиму о своем вступлении в комсомол.

— Хорошее, правильное дело, — задумчиво сказал отчим. — Но не легкое. Хватит ли у тебя сил?

— Хватит…

— Хорошее дело, — повторил отчим. — Но, знаешь, не говори ничего матери.

— Почему?

— Мать всю жизнь в страхе жила, только сейчас чуть отошла сердцем… — Он понизил голос: — Дело-то кровью пахнет.

— Кровью?..

— А как же! Кулачье задаром свое не отдаст.

То-то Гвозденко сказал, что комсомольцы — те же красные конники. Эх, жаль, что не положено нам звезды на шапку!

Мать выбежала мне навстречу:

— Где ты пропадал, Колька? Катюша уезжает, прощаться пришла…

Тут Катюша и сама выглянула из дверей. В синем городском пальтишке она показалась мне старше и выше ростом.

— Я ненадолго, — сказала Катюша, — к майским праздникам приеду.

Я пошел ее проводить — впервые со дня нашего знакомства. Мне очень хотелось поделиться с ней моей тайной, но я опасался, что она проговорится маме: моя мама была хитрая и всегда узнавала все, что ей хотелось. Но должен же я показать моей подруге, что я стал другим, что у меня теперь новое, мужественное сердце! Это стремление, слившись с нежностью, обостренной предстоящей разлукой, дало мне решимость. Закрыв глаза, я быстро наклонился к Катюше и чмокнул ее в теплую, упругую щеку.

— Как тебе не стыдно! — сказала она так горько, что я растерялся.

— Что же такого… — пробормотал я.

— Стыдно!.. Нехорошо!.. — Она передернула плечами и быстро пошла прочь.

Я остался стоять. Тоненькая фигурка Катюши в последний раз мелькнула среди высоких сухих подсолнухов и исчезла, оставив во мне чувство острой, щемящей жалости.

Странно, когда я возвращался домой, раскаяние и жалость стремительно замещались во мне каким-то парящим, ликующим чувством. «Я решился, я сделал это!» — пело во мне.

Никогда еще не был я так доволен собой. Правда, я до сих пор так и не украл коня и не прославил себя никаким другим цыганским подвигом, но все же я кое-чего достиг в жизни. Я — комсомолец, и, черт побери, я поцеловал девушку!..

Комсомольская работа властно захватила меня. Днем я репетировал в спектаклях, помогал рисовать плакаты, изображавшие кулака-мироеда, папу римского и лорда Керзона — трех, как я узнал, главных врагов станичной бедноты, — а вечерами зачитывался книгами, которые мне ссудил Агафон. Я плакал над страданиями старого негра дяди Тома, упивался революционными подвигами Овода и безнадежно застрял на первых же строках «Капитала». В конце концов я тайком от всех признался в своей тупости моему другу Петраку.

— Не горюй, — сказал Петрак. — Это книга трудная, научная, она требует большой подготовки. Агафон и сам ничего в ней не смыслит…

В течение зимы, при нашем участии, в станице создавалось товарищество по совместной обработке земли, которое мы, комсомольцы, предпочитали называть «коммуной». Такие слова, как «кулак», «подкулачник», «середняк», «бедняк», приобрели в ту пору новое, острое