Трудное счастье - Юрий Маркович Нагибин

Спектакли, которые мы ставили, частушки, которые мы пели со сцены, стихи, которые мы читали, были посвящены разоблачению кулака. Случалось, когда по ходу действия гас или притухал свет, из зрительного зала в голову артистам летели куски глины, камни и другие твердые предметы. Агафону однажды чуть не выбили глаз. Сидя за кулисами и примачивая водой вспухшее, почерневшее веко, Агафон с удовольствием говорил обступившим его ребятам:

— Ярится кулачье, чует свой конец!

Дошло до того, что мы и «ночь» стали играть при полном свете. Впрочем, это не помогало. Однажды, когда мы гримировались в маленькой комнатке за кулисами, в окно влетел булыжник, и Гвозденке иссекло лицо стекольной крошкой. Пришлось во время спектаклей выставлять у сельсовета комсомольский пост.

Отчим оказался прав: наша борьба с кулачьем уже в самом начале окрашивалась кровью…

Как ни скромны были наши постановки, они требовали все же каких-то затрат. Но председатель сельсовета Корниенков, красивый, видный мужчина, с военной выправкой и потонувшим в глубине зрачков взглядом, разводил руками:

— Касса пуста!

Мы тащили из дому последнее, чтобы как-нибудь обставить сцену. Костюмы наши тоже оставляли желать лучшего. Нередко владетельный князь выходил на подмостки в таких штанах, от которых отказался бы даже сторож-пьянчужка Микула. Впрочем, наши снисходительные зрители охотно прощали нам нашу бедность.

Но что значили наши театральные трудности по сравнению с теми, какие ставила перед нами жизнь!

Товарищество поручило нам опись хозяйства новых членов, и нередко бывало, что хозяин, который перед тем владел двумя лошадьми, вступал в коммуну как безлошадный. Вообще у многих середняков, метивших в коммуну, хозяйство таяло, как сахар в кипятке: вместо четырех коров оказывалась вдруг одна, а от трех десятков овец и коз оставался один старый козел…

Мы тщетно искали выхода.

Когда Сергей Гвозденко предложил не принимать в товарищество «резаков» так именовали тех, кто резал свой скот, — Корниенков принял их под защиту.

— Хочешь середняка отпугнуть, бросить его в объятия кулака? — гремел он на Гвозденку. — Не позволю такого извращения линии!..

Гвозденко поехал к секретарю укома комсомола, товарищу Алексею. В глазах всех наших ребят товарищ Алексей пользовался непререкаемым авторитетом: «Так сказал товарищ Алексей», «Товарищ Алексей велел», «Надо спросить товарища Алексея». Мне ни разу не пришлось видеть товарища Алексея, но его направляющую руку я чувствовал поминутно, и он грозил вытеснить из моей души рыжего парня. И вот, чтобы сохранить привязанность моих детских лет, я безотчетно наделил товарища Алексея рыжими волосами, веснушками и бутылочного цвета глазами. Рыжий парень как бы вселился в него, зажил в нем новой жизнью.

— Товарищ Алексей полагает, — доложил нам Гвозденко по возвращении из города, — что наш предсельсовета заодно с кулачьем. Он велел провести с середняками разъяснительную работу: если хочешь в коммуну — так иди честно, со всем хозяйством, а резаков не подпускать к коммуне на пушечный выстрел.

— А что же делать с Корниенковым? — спросил Петрак.

— Гнать его в шею, гниду кулацкую! — заорал Агафон.

— Нельзя, — осадил его Гвозденко. — За него весь сельсовет, да и мужики ему верят. Доказательств-то у нас пока нету.

— Найду доказательства, — упрямо сказал Агафон.

В тот же день Агафон куда-то исчез и возвратился только через неделю. Мы узнали от него, что по совету товарища Алексея он побывал в Ростове-на-Дону, где проживали сыновья заправил Миллионовки — Буртовского, Веремейки, Карачуна и других. Оказалось, кулацкие сынки преспокойно учатся в вузах, куда поступили по выданным Корниенковым справкам, удостоверявшим их принадлежность к беднейшему крестьянству. Мало того, они получали государственные стипендии как лишенные средств к существованию…

Агафон сообщил о делах Корниенкова в губернское ГПУ, там велели приглядывать за ним, но от каких-либо действий пока воздержаться. Наш друг вернулся в станицу хмурый и разочарованный.

Что-то накипало, накапливалось, жить стало тревожно и радостно…

Молодая коммуна Позднеевки приступила к весенней пахоте. Пахали со слезой. Недоставало тягла, в поле выезжали не только на лошадях и волах, но и на коровах. Даже такому несведущему в крестьянском деле парню, как я, было ясно, что коммуна не сладит с пахотой. Овсей Ермолин, Карачун, Буртовский нередко подъезжали на своих раскормленных конях к полям коммуны и кричали:

— Эй, Петрак, Павло, Иван, не подсобить ли вам тяглом? После отработаете, коммунары!..

И вот в станицу прибыл трактор.

Задолго до его появления на столбах и заборах были развешаны нарисованные нами плакаты: «На тракторе въедем в коммунизм», «Трактор — залог победы», «Трактор — осиновый кол в брюхо буржуазии». Хотя я принимал участие в изготовлении этих плакатов, призванных вселить уверенность в сердца коммунаров и страх в сердца кулаков, однако я еще не знал в то время, что такое трактор. Наконец я отважился спросить об этом моего нового друга, Агафона.

— Ну, брат, это такая машина… такая машина — лучше на свете нет!.. — объяснил Агафон.

До того самой великой машиной я считал паровоз, и трактор представлялся мне паровозом, увеличенным в несколько раз. Вот почему я испытал немалое разочарование, когда в назначенный день на улицах станицы, дымя, сопя и задыхаясь, показался невидный металлический жучок. Но, глядя на просветленные лица моих товарищей, я решил, что чего-то не понимаю. Еще сильнее убедило меня в том угрюмое, сосредоточенное, очень серьезное лицо Овсея Ермолина, мелькнувшее в окне, когда трактор проходил мимо его дома. И тогда, преисполнившись великого уважения к трактору, я предложил ребятам поочередно сторожить его по ночам.

— Трактор — не лошадь, это в тебе цыганское говорит, — заметил Сергей Гвозденко. — А сторожем к нему приставлен Авдей-хромой.

Но через несколько дней, побывав в городе, Гвозденко изменил свое мнение:

— Знаете, братцы, а ведь Колька был прав! Товарищ Алексей наказал нам трактор пуще глаза беречь. В нем — вся жизнь коммуны. Мы будем в ответе, если кулаки подранят его.

Решено было по ночам скрытно охранять трактор. Почему скрытно — я и сам не знаю; нам как-то не пришло в голову, что можно было просто давать в помощь Авдею одного-двух комсомольцев. Так нам казалось заманчивее: ведь самому старшему из нас, Гвозденке, едва исполнилось восемнадцать лет…

В первое дежурство назначили меня с Агафоном. Верный совету отчима, я предупредил маму, что у нас ночная репетиция.

Лишь только стемнело, мы заняли пост в скирде подгнившей соломы, в нескольких метрах от шалашика Авдея. Отсюда нам отчетливо виден прикрытый кожухом трактор, уже утративший свой нетронутый, свежий вид: на задних больших колесах между зубьями насохли тяжелые лепешки глины. За трактором расстилается темная деревенская улица, тощий, только родившийся месяц помазал ее по стрежню зеленоватым светом. В окнах