Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Рассказывал он долго, Его не перебивали, не задавали вопросов, ибо каждый сам пережил горячку недолгого буйства, а Тарасу, видимо, хотелось выговориться, чтоб заглушить поедающую тоску бедности, одиночества и безысходности.

Митька ушел вместе с Тарасом. Когда заглохли их шаги, Петрушка завернулся в армяк и заснул.

Спал он недолго.

12

К вечеру у Дорофея Васильева засосало под ложечкой, тянуло и обжигало в груди. Отплевываясь и держась за грудь, он прошел к старухе и слабым голосом попросил:

— Нет ли у тебя снадобья какого? Душу вытягивает.

Марфа, пролечившаяся всю жизнь, бесконечно верившая в силу лекарств, обрадованно заторопилась, прошла к шкафчику на стене и зарылась в коробочках, пузырьках.

— С чего бы это такое? Беспременно с квасу. Выпей-ка, старик, вот соды, аль дикопу на вине, а луче всего… я тебе сейчас дам толченого камня от Почаева, целебного…

— Ну, это ты оставь себе. С камнями мне дело иметь не с руки. Вот водочки-то с этим, как его…

— Дикопом? Ну, его так его.

Она хлопотливо вымыла стаканчик, наполнила его водкой и накапала густого, янтарного настоя. Пока она орудовала, Дорофей Васильев, перегибаясь в дугу от боли, жалостливо говорил:

— Расстроили меня совсем. Этот полоумный прилип. Уж по шее пришлось дать. Грех, а ничего не поделаешь. В кулаке силы больше, чем в слове. И Петрушка…

— А что он? — Марфа оторвалась от своего дела и подняла на старика тусклый взгляд.

Дорофей Васильев поглядел на ее сухие, сморщенные руки, на шею, еле поддерживавшую голову, на выпирающие мослаки плеч и болезненно сморщился.

— Давай скорей! «Что, что!..» Тут терпенья нет, а ты баля́сы.

Водка обожгла горло, и боль показалась слабее. Дорофей Васильев расправил усы и повеселевшим голосом ответил старухе:

— Что Петрушка? Дурак, что ль, он? Такая тятя, кому она нужна?

Марфа, поджав щеку ладонью, грустно качала головой и постно вздыхала:

— Дитятка моя, несчастная!

— «Несчастная, несчастная»! — Дорофей Васильев приподнялся с лавки. — Нам с ней зарез, а не она несчастная. Нам — во! — Он черкнул пальцем по горлу и вышел.

Выпитое вино замутило в голове, отдалось дрожью в коленках, увеселило шаг. Минуя двор, Дорофей Васильев углом глаза заметил, что дверь в хатку Дони раскрыта и в ней мелькнула сама Доня, постилавшая постель. И когда он лег в сани, дневные мысли улетучились, сметенные ма́нкой картиной Долиной хатки. Он высчитал, что не был он у ней более двух недель: воздержание было трудно и ожесточало сердце. Аринка мешает. Если б Петрушка пошел навстречу, тогда бы он сегодня имел повод пойти в ласковую тьму хатки…

— Ах, грехи наши тяжкие!

Он ворочался, тяжко приподнимая осевшее тело, и опять заныло внутри, обжигая под ложечкой маленькими вспыхами.

«А, может, пойти все же, сказать ей про Петрушку? Дело сурьезное, хоть и не выгорело…»

Долго готовился Дорофей Васильев отодрать тело от подстилки, скулил, хватался за живот, мучился нерешительностью. И когда встал, ноги были неподъемно грузны и плохо гнулись в коленках. Он шел, касаясь плечом стенки, и внутреннюю неуверенность в успешности своего замысла сваливал на окружающее: мешала луна (Черт бы побрал этот цыганский глаз!), мешали камни стен, больно впивавшиеся в плечо, мешал ворот рубахи, туго стянувший сонную жилу. На слабый перебор пальцев о раму окошечка в хатке раздался легкий кашель, отдавшийся в сердце трепещущей радостью: в кашле прозвучала постоянная готовность, ожидание, пробудившие теплую тоску по рукам Дони, ее тихому говору. Дорофей Васильев бодро шагнул к двери, ляскнувшей откинутым крючком, взялся за скобку, но дверь неожиданно распахнулась, ударив его по подбородку. Он схватился за ушибленное место и отступил шаг назад. В черноте двери встала Доня, белая, непомерно высокая, и Дорофею Васильеву послышалось, что она глухо усмехнулась. Он раскрыл рот, чтоб попенять ей на ушиб, но Доня вдруг звонко ойкнула:

— Ой! Матушки! Кто это?

— Я… Ну… — Дорофей Васильев шагнул к двери, протянув вперед руку, но Доня, как бы не узнавая его, взметнула руки и еще громче крикнула:

— Кто ж это? Матушки, Корней! Ой, ко мне лезут!

Крик ее разнесся по широкому двору. Дорофей Васильев, не помня дороги, кинулся под сарай, забыв про боль в бороде и под ложечкой.

Доня дрожала от смеха, наблюдая, как проворно бежал свекор. Она напутствовала его злым шепотом:

— Вот тебе, дьявол брюхатый, наука!

Из сеней послышался голос Корнея:

— Что там такое?

Доня вышла на свет и спокойно сказала:

— Помстилось мне. Ай я разбудила? Месяц чудной очень, своего двора спросонки не узнала.

И победно глядела под темный козырек сарая, где, не дыша, замер от злобного бешенства Дорофей Васильев.

С вечера Доня не чаяла дорваться до постели. Возня с викой отзывалась ломкой болью в плечах, тело обмякло, и в голове сладко кружило от солнца, пряного дыханья сохнущей травы. С вечера Доня уснула сладко-пресладко, не слушая Ваську, расспрашивавшего ее о каких-то удильниках, тарантасах. Но случай со свекром снял рукой сон. Луна ворожила голубым пальцем на полосах попонки, будто манила за дверь, сулила большие радости. Не сгоняя с губ усмешки, Доня вспомнила, что Петрушка ночует в поле, она видела его уходящего за угол — в длинном армяке, сиротливо понурившего голову. «Поужинал ли он?» И так ей захотелось пройти в поле, сесть около Петрушки и смотреть, как он будет есть, беря еду робкими пальцами с ее раскинутого подола. Под подушкой Доня нашарила тройку крепких коротышек огурцов, что сорвала в обед и припрятала для Васьки. Огурцы были первые — пахучие, густо усаженные колючками, — она ясно услышала, как хрустнут они на зубах Петрушки, этот хруст смешается с его смехом и отзовется у нее в сердце. И, крадучись, ступая на пальчиках, Доня набросила юбку, надернула на ноги коты, а плечи покрыла девичьей красной шалью. Предательски запела дверь. Мгновение, огляд двора — и Доня прошмыгнула в передние ворота.

Луна с трудом взбиралась на горбину неба, словно пыталась увидеть то, что было за тем краем земли, и, следя за ее попытками, ночь задержала дыхание: тишина стояла глухая и напряженная. Доня обогнула гумно, перелезла через плетень у риги и вышла на огородную стежку. Проход был узкий, в один след, по сторонам стояла головастая конопля, она била о грудь и жестко царапала ребристыми листьями руки. Конопляный коридор был длинен. Потревоженные будылки бились сзади головами, и казалось, что следом идет еще кто-то, выслеживая. Доня оглядывалась и учащала ход. Но