Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

к стенке. — А мне и старухе так хочется, чтоб тебе не пришлось из нашего дома уходить. Чтоб ты корень тут пустил. Вот какая инструкция нам в голову пришла. Чтоб твердо. Ну, а это надо сделать обдумаючи. Мол, дом у нас, ты сам знаешь, полный. Корней остался один, ну, Васька когда еще подрастет, делиться не с кем, на всех хватит. И девка в дому будет с головой…

Петрушка понял, что старик не решается произнести главного слова, путается вокруг да около. Но ему уже было ясно намерение, и эта догадка родила в нем задор. Он хмыкнул и, осклабясь, спросил:

— Ты про Аринку, что ль?

Дорофей Васильев потупился и пробормотал в бороду:

— А хоть бы и про нее.

— Да ведь это… — Петрушка фыркнул. — Не нашего бога черт!

— Ну-ну-ну! Эк, ты! Сами знаем, что не мед она. Потому и с тобой… — Дорофей Васильев вдруг вскинул голову и оглядел Петрушку с головы до ног, и голос его окреп силой и обычным упорством. — Ты, друг, не забывай с кем говоришь! То-то! И оскаляться раньше времени погоди. На себя глянь. Кто ты? Шушер, в поле ветер! Если бы девка была без изъяна, так, думаешь, с тобой бы стали совет держать? Не такой бы король нашелся, портки бы не были худые. Вот! Дорофей Васильев поставил на стол кулак, стопки золотых дрогнули и с певучим звоном рассыпались по столу.

— Ты бездомная голова! Не тебе людей ремизить. Не хороша? А ты сам-то хорошей стоишь? О том подумай! Ведь ты вот что: тьфу! — и нет тебя, побираться иди. А тебе добра желают. С лица воду не пить, а ум у тебя есть — на двоих хватит, было бы над чем умствовать-то. А то ум-то теперь больше всего у тех, кому жрать нечего. Вот они и умничают натощак да у людей углы обтирают.

Петрушка слушал с открытым ртом. Дорофей Васильев счел его растерянность за выражение покорности и внимания, голос его опять подернулся теплотой лести, желанием подобру прийти к нужному решению. Петрушка почувствовал, как по всему телу прошла холодная волна, она приглушила толчки крови, замутила голову, и грудь вдруг стала пустым пуста. Удар Дорофея Васильева был рассчитан умно. Он коснулся того места, о котором Петрушка старался не помнить, старался заглушить его мелочами каждого дня, заботами, незатейливыми ребячьими утехами. Он — в этом доме лишний. Он просиживает чужое место, и его в любой момент могут вытряхнуть за дверь, как будто он ветошь, бесчувственный кусок дерева. Он закусил губу до крови и повернулся к двери. Теперь не важно, что говорит вслед Дорофей Васильев, не важно, что на улице солнце, сладкий аромат подпеченной солнцем вики, улыбка Дони, веселая песня Яши, танцующего вокруг бредня и отвечающего смехом на голоса баб. Он прошел мимо Яши в амбар, не ответив на вопросы Корнея, Дони, и заметил только синее одутловатое лицо Аринки с уставленными на него рачьими глазами.

Затворившись в амбаре, Петрушка начал собирать свои вещи и связывать их в одеяло. Потом развязал и бросил одеяло на пол: оно не принадлежало ему, а было дано старухой после того, как она сочла для себя бесчестным накрываться рванью. Да и все, что было у него, не мог он считать своим. У него ничего не было. Семь лет работы в доме не сделали его хозяином ни одной вещи: все было хозяйское.

— А где же я-то был, черт вас обдери! — Петрушка рванул себя за чуб и обвисло присел на край кровати.

Вошел Яша. Умытый, опрятный, он за неделю стал неузнаваем, и лицо его потеряло следы ошарашенности первых дней выздоровления.

— Что это ты войну тут поднял, а? И засуропился с чего?

Петрушка поднял на него взгляд, сжал кулаки и поднес их к щекам. Но в эту минуту в дверь пролез Дорофей Васильев. Он тяжело дышал и крепко держался пальцами за тугой ремешок. Яшу он оттолкнул локтем:

— Ты… вылетай отсюда! Не до тебя.

И когда Яша мотнулся на косяк двери, Дорофей Васильев подошел к Петрушке.

— Уходить хочешь? В самую горячую пору? Это мне за заботу отплачиваешь?

Петрушка больше не смог держать в себе разбушевавшееся зло. Он вскочил на ноги, встал перед Дорофеем Васильевым, крепкий, молодой и сильный.

— Я с тобой еще не рассчитывался. Ты знаешь, сколько мне придется за семь годов? Ну, то-то! А я никому не подвластен.

— Уходишь?

— Ухожу.

— А куда?

— Не твоя забота.

— Тогда ты — круглый дурак!

Дорофей Васильев взял Петрушку за плечо и повернул к свету.

— Я с тобой, как с человеком, а ты… слов не понимаешь. Я тебя пытал только, хотел узнать твою жадность. Но ты… вот что, Петя… — Дорофей Васильев сел рядом на кровать и заерзал ладонями по коленям. — Другой бы на твоем месте на дом, на добро польстился. Ведь у Аринки приданого на пять девок с лишком. Но… был разговор и кончился. Понял? Не будь на меня в обиде. Жил и живи. Я тебя не обижу. Вот осень будет и одежу праздничную справим, и все…

С уходом Дорофея Васильева в голове стало еще мутнее. Недавняя решимость уйти с глаз долой, переломить свою жизнь надвое размякла, мирная речь старика обволокла туманом соблазнительных возможностей. Подумалось о том, что идти ему и в самом деле некуда, негде переночевать даже первую ночь.

Яше, вернувшемуся в амбар, он сказал с кривой усмешкой:

— Вот, брат, хотели нас с тобой породнить. Аринку мне подсовывали.

Яша разинул рот.

— Дорошка? Ах, жмот! Ах!.. Петя… не давайся! Проглотит он тебя, как сжевал меня с костями. Понял? А я ему за это…

Он вырвался из рук Петрушки, не стал слушать его пугливой речи о том, что об этом надо молчать, убежал, высоко вскидывая ноги через пахучие кучи сохнущей травы.

В пустом поле охватывает человека сладкая настороженность. Каждый шорох, забежавший отголосок чьего-то крика, покорное падение голубой отгоревшей звезды — все это воспринимается остро и четко. Ночное поле бескрайне, просторно, и страшно в нем озирающемуся человеку. Кажется, зажимает тебя тьма в, холодные тиски, окружает плотным кольцом страхов, жутких, неожиданных встреч, сгоняет со всего простора имеющиеся у него звуки, шорохи, безыменные шаги, чье-то глухое покашливанье, готовый прорваться крик. Чтобы оттолкнуть от себя прилипучие страхи, Петрушка посвистывал, подражая перепелам, окрикивал лошадей, близко подходивших и мирно фыркающих на человеческий запах, потом завернулся в армяк по уши, прилег к боровку и стал глядеть в небо. Оно было темное, мягкое, казалось,