Как делаются... - Андрей Александрович Пирогов

кого ты знал, уже нет, а если есть — они другие, не те, что помнятся. Не любишь смотреться в зеркало? — а для встречных станешь зеркалом сам: тебе будет приятно? А им? Поставь рядом с зеркалом свою фотографию — ту, шестнадцатилетнего — и долго-долго сравнивай себя с собой.

Нет?

Рассчитывать можешь только на город: шпиль Петропавловки, Невский, кладбище. Еще: пройдешь по родному институту, зайдешь в школу — но никого там не встретишь: самым молодым твоим учителям уже к семидесяти.

Так я уговаривал себя изо всех сил, дабы не дать шестнадцатилетнему прорваться к рулю: в этих вопросах ему доверять нельзя.

В качестве шлагбаума поставил срок — три дня — чем вызвал новое недоумение семейства: уж лететь (тратить деньги) — так хоть на неделю?

— Фадзер? — усмехнулся сын. — За три дня ты же ничего не успеешь?

Он в мать; я понял это очень давно и смирил себя, унял амбиции: статую из песка не вылепишь.

Женись я не на его матери, он бы был другим — но что уж теперь? Поздно.

— К тете Рае-то зайдешь? — нашла поручение жена.

— Нет.

Она промолчала.

Удивить ее, пожалуй, мне уже никогда не удастся.

— Смотри там, — честно всхлипнула она, — осторожнее.

— Разберусь, — ответил я излишне твердо.

Зайти я решил к двоим: друг детства — Виталя — и она: та, на которой я не женился когда-то.

Если бы я заранее знал, какими окажутся встречи.

* * *

К Виталику в Павловск я отправился на второй день: без звонка, без предупреждения, на удачу.

Дорогу я помнил наизусть — и память не подвела. От вокзала пешком, через квартал — направо, потом налево, дальше дворами. Сколько здесь прожито… но я держал себя: воспоминаниям предадимся позже.

Решил сначала зайти в магазин, купить бутылку. Пусть Виталя отметит встречу, раз мне нельзя. Самого себя уже давно трудно обманывать: может, и решение мое ни к кому не заходить объясняется алкогольной проблемой: не хочу никому ничего объяснять? Сам с собой я сумел примириться, но вот расспросы… Гордыня-матушка, ее я перебороть не сумел. Пусть для всех я останусь прежним — душа компании, император-Николай — так меня звали когда-то.

Понять могут те двое, кого наметил. Всё.

* * *

Батарея бутылок за спиной продавщицы заставила грустно улыбнуться: провинциальное великолепие. Если сравнивать с моей новой, не поворачивается язык сказать — Родиной — молчок; но для наших, тех еще времен, такое…

Не пью я уже три года (два года семь месяцев), но память жива.

— «Столичную», пожалуйста.

Акцента у меня, в отличие от сына, не появилось, а одеждой, как выяснилось, в Питере теперь никого не удивишь: продавщица спокойно выставила на стол бутылку. Когда-то она стоила 3.62. Нынешние цены я механически переводил в доллары — цифра получалась смешная.

— Спасибо.

Молчание.

Продавщицы остались те же; от такого обращения я отвык.

Виталю я увидел, не успев открыть магазинную дверь, сквозь стекло.

Он стоял вполоборота: такой профиль ни с кем не спутаешь — он! Ладонь моя схватила дверную ручку — ну?! И тут же отпустила ее: может, разыграть? Быстро, на ходу, придумать что-то, вспомнить молодость — устроить гафф а ля прошлые годы?

Виталя нелепо дернул руками и едва не упал. Что-то внутри оборвалось: я впился в него глазами. Восстанавливая равновесие, он повернулся лицом ко мне: профиль перетек в фас.

Я вздрогнул.

Может, кого-то другого воспоминания детства и могли бы обмануть, но только не меня, слишком хорошо впечаталось в память свое не очень давнее прошлое.

Витали не было.

Осталась оболочка — стершаяся мятая карикатура на лицо. И не в возрасте дело. Тусклые пустые глаза мазнули по стеклу, меня за ним Виталя не увидел. Его снова бросило в сторону, но он опять удержался.

— Каждое утро здесь, — раздался сзади голос продавщицы, — алкаш чертов.

Не может быть.

Меня затрясло: не может быть — Виталя ведь никогда не увлекался!

Продавщица от скуки продолжила:

— С сыном на пару квасят. Скоро, небось, квартиру пропьют.

Слушать ее было невмоготу.

Не может быть, слышите, не может!

Забыв про розыгрыш, я рванул дверь. Сделал два шага — и встал напротив.

— Виталя, здравствуй.

Лучше бы он ударил, лучше бы он сдох, лучше бы я не приезжал — любой другой выход был бы лучше. Виталя покачнулся, дернул шеей в попытке разглядеть меня — и разглядел:

— Серега! Сколько лет, сколько зим…

Он раскинул объятия, но я остановил:

— Я не Серега, Виталь. Я Колька.

— А-а, Колян! — и мне пришлось ловить падающее тело.

Что ж… Раз так… Я не дрогнул.

— Тяжеловато с утра, Виталь? На, похмелись, — я протянул бутылку, успев подумать: у алкоголиков от первой утренней дозы наступает короткое просветление — хоть что-то он успеет сказать!

Взял бутылку Виталя осторожно, двумя руками — поверить в неслыханную удачу он не мог. Но взял, прижал к груди, пошевелил губами и в который раз качнулся.

Я ждал.

Сейчас поймет, сейчас вспомнит, сейчас осознает.

— Спасибо, братан, — он бросил голову на грудь. Это из студенчества, так мы изображали белогвардейских офицеров. — Век не забуду.

И он забыл обо мне, мгновенно, без переходов; он развернулся и побежал прочь. Не побежал, посеменил — так, как мог теперь.

Продавщицу, видимо, скука одолела совсем: она вышла из магазина и сказала мне наставительно:

— Зря. Зря Вы. Сейчас он напьется и…

Что будет после того, как Виталя напьется, я слушать не стал, развернулся и пошел оттуда, не оборачиваясь.

Когда-то мы сидели за одной партой, я давал ему списывать алгебру и физику; когда-то он учил меня делать стойку на руках; когда-то мы говорили друг другу…

Ничего этого больше не было.

Вранье, что с прошлым нельзя ничего сделать: можно. Можно ухаживать за прошлым, как за весенним садом, можно топтать прошлое, как сорняк.

Виталя его убил.

У меня не было больше детства, его отравил насмерть этот качающийся полутруп.

Но судить его я не имел права: а сам? Два года и восемь месяцев назад?

До вокзала оказалось 16 минут хода.

* * *

Оставалась ОНА, моя неслучившаяся жена, моя первая настоящая и, как стало ясно потом, единственная любовь.

В нашем консерваторском классе она была лучшей. Когда она играла Рахманинова, я замирал от восхищения и зависти.

Да, я об этом еще не сказал? — я музыкант. Лабаю в кабаке, зарабатываю на жизнь. Характерная подробность, согласитесь, — промолчать о своей профессии, о деле, которое ты когда-то считал главным, которому собирался посвятить