Как делаются... - Андрей Александрович Пирогов

жизнь. Значит, и это оказалось ложью: за 25 лет стало ясно — и музыка не может спасти. Я до сих пор вздрагиваю при звуках того рахманиновского концерта, но ныне эта дрожь — от горечи: почему ты, музыка, не сумела стать опорой?!

Ты предала или я обманулся?

Может, если бы я мог музыку писать…

Да и пытался когда-то, но быстро понял: я не Бетховен. Аминь.

А у Эллы, тоже не писавшей, талант был от Бога. Она играла чужое как свое, она рождала музыку на ваших глазах, заставляя поверить невозможному. В последний раз афиши с ее именем я видел за неделю до отбытия из страны. Я и там, за бугром, ждал все годы — когда же она появится с гастролями. Так и не дождался: характер у Эллы был, видимо, не тот, попасть в выездную обойму советских времен не вышло.

А ждать я не перестал.

Есть такое состояние: не веришь, но ждешь.

* * *

После разрыва я вытравливал ее из себя год.

Потом второй, третий, четвертый…

Потом женился, потом дождался сына, потом разочаровался в нем, потом уехал… Потом смирился с собою и жизнью. Лет через восемь, пожалуй, отгорело, я заработал право вспоминать. Я словно отстригнул от киноленты последний кусок и сжег его: предыдущие кадры обрели самостоятельную ценность.

Белая ночь, набережная, сумасшедшие поцелуи на постаменте брата-императора… Разверстая постель, сладостный стон — и растворение во мгновении. Без клятв, без признаний, без слов — ощущение слияния с нею, слияния полного до невозможности: через тело к душе. О таком никому не удалось написать; я искал потом, выискивал, я даже сам пытался! — не вышло.

Как не вышли звонок и письмо — и то, и другое осталось без ответа.

Время вопросов и ответов настанет сейчас.

Спасибо, Виталя, спасибо, друг мой, ты подарил мне лишний вечер с нею — к ней я еду сейчас.

* * *

Эту дверь я нашел бы с завязанными глазами, на костылях и наощупь.

Да.

Зрение обрело какую-то новую способность: я видел и улицу, и лестницу, и дом такими, какими они были тогда. Вот и кнопка звонка, вот мой палец на ней, вот необходимое усилие.

— Кто там? — раздался из-за двери мужской рык.

Я растерялся; с трудом вспомнил ее отчество.

— Простите, Элла Трофимовна дома?

Дверь открылась, передо мной предстал толстый лысый мужик, неуловимо похожий на Эллу.

Он ухмыльнулся.

— Гляди-ка, эта старая сука еще кому-то нужна? — он всхрюкнул. — Нет ее, она здесь больше не живет.

— А-а… — начал я, не зная, как закончу.

— Хотите найти, — откровенно издевался он, — ступайте к магазину. Под арку, налево квартал. Там ее место.

Он снова ухмыльнулся, качнув головой:

— Надо же…

И захлопнул дверь, не дав мне сказать ни слова.

* * *

Под арку я не пошел, сел во дворе на скамейку и закурил. Виталя подготовил меня на совесть — теперь меня уже ничем не удивишь. Этому лысому экскурсоводу я почему-то сразу поверил: стоит мне пройти налево квартал — и я увижу Эллу.

То есть то, что от нее осталось.

Жаль, что я подшит — так сильно мне уже давно, пожалуй, ни разу за последние два года семь месяцев, выпить не хотелось.

Идти?

Мало я видел опустившихся женщин?

Черная дыра рта, вонь, седые космы?

Или она не узнает меня, как друг Виталя?

В голову лезла всякая литературная ерунда, шестнадцатилетний император раздвигал плечи.

Денег у меня хватит и на паспорт ей, и на визу. Я увезу ее к себе, приведу в человеческий вид, устрою в клинику. Ее вылечат, вылечат и поставят на ноги! Ха, милый, — отечески похлопал я юнца по плечу. «Цветы запоздалые» хорошо получились у Чехова, а у тебя коленкор другой. На подвиг ты уже не способен. А жена? А сын? А работа? На 55-м году начинать всё заново?

Ты не вытащишь ее, ты утопишь себя.

Ампулу тебе вшили в ягодицу, при желании до нее можно дотянуться ножом.

В песочнице поодаль возились две девчушки лет пяти, красивые-красивые.

Я встал, бросил сигарету и двинул под арку.

Ты этого хотел, Жорж Данден?

* * *

Да, я этого хотел.

За этим я летел сюда: вспомнить, увидеть и понять.

Понять себя, понять жизнь, найти смысл.

Я не нашел ничего там — значит, всё должно остаться здесь?

Иначе — зачем?

* * *

Рядом с магазином оказался маленький огороженный решеткой садик. Я не помнил его почему-то, хотя, казалось, должен был помнить всё. В садике — заплеванном, усеянным окурками, битыми бутылками и смятыми банками — стояла обломанная детская качель: это зрелище вполне вписывалось в воспоминания.

На качели сидела она.

Я перестал удивляться легкости, с которой фортуна возвращала мне старых знакомых; я успел увидеть в том высший смысл, о котором буду размышлять потом, дома.

Ничто не происходит просто так.

Я присел перед ней на корточки, близко, так, чтобы оказаться лицом к лицу. Лица не увидал: всё оказалось еще хуже, чем я предполагал — но страшно уже не было.

— Коля? — она удивилась, на секунду одарив меня надеждой — узнала ведь? Надежда умерла на второй фразе: — То-то я с утра чувствовала — повезёт. Встречу кого-то. И бутылки собирать не пошла. Ты — милый. Купишь мне пивка — по старой памяти?

И к моей щеке потянулась когтистая сухая лапа — в нее превратились знаменитые когда-то тонкие изящные эллины пальцы.

* * *

Я купил ей пива.

Я купил ей сигарет, я накормил ее в какой-то жуткой забегаловке.

Потом купил маленькую — она просветлела.

— Ты не подумай чего, Коля, я в порядке. Это — так. Мне и работу предлагали, я хоть завтра могу устроиться.

— Где ты живешь?

— Там! — она махнула рукой. — Там хорошие люди и подоконник широкий. Я когда утром встаю, одна женщина всегда со мной разговаривает. Говорит, лучше я, чем какие-нибудь бомжи. Один раз молока мне дала. И денег.

— Элла… ну как же так? Как всё получилось?

— А что получилось, Коль? Нормально. Квартиру я сыночку отдала, Сереже, ему еще жить, а я с ним не хочу, я привыкла одна, самостоятельно: он и попросил, да я не осталась.

— А музыка?

— Музыка что… Плевать мне на музыку. Я, Вась, ой, прости, Коль, Вася — это последний мой. Я, Коль, сначала сломала палец — ну, поскользнулась, выпивши была. А потом… Да хер с ней, с музыкой.

— Элла, ты давно