Хрупкий возраст - Донателла Ди Пьетрантонио

Он остановился, но больше за стеклом ничего не происходило. Может, это только его отражение в пыльном стекле? Но лошадь-то настоящая, кто-то ведь привязал ее к лесам позади гостиницы. Тогда он доехал до Санто-Стефано и позвонил карабинерам. Рассказал им, что одинокая лошадь привязана позади отеля Муссолини. В наших краях гостиницу всегда так называли, с тех пор как его держали здесь в плену.

Маршал Капассо собрал отряд за считаные минуты, из Волчьего Клыка выехали три машины. Но остановились поодаль, чтобы их не заметили, карабинеры прошли пешком последний отрезок пути и окружили отель. Капассо отдавал приказы своим подчиненным жестами, лошади на заднем дворе не оказалось, но один из карабинеров заметил свежий навоз под окном бара. Через минуту они были внутри. Молча осмотрели коридор, кухню, прачечную. Из-за двери котельной раздалось фырканье Молнии. Лошадь стояла в котельной, нервничала, он сидел на полу с поводьями в руках. Он был безоружен, сопротивления не оказывал. Они проделали долгий путь, чтобы сюда добраться.

Что произошло в котельной после, точно неизвестно. Карабинеры убрали оружие, вывели лошадь. Потом кто-то из отряда, видимо, потерял над собой контроль. Когда вышли из отеля, уже почти стемнело. Но по дороге от лагеря до «Домика Шерифы» им волей-неволей предстояло проехать в свете фонарей. Капассо ехал в первой «Альфетте», получал поздравления по рации: важнейший день в его карьере.

Собрались десятки людей, все приветствовали отряд Капассо аплодисментами. Карабинеры во второй машине пытались прикрыть задержанного, но люди все равно видели его распухший нос, сощуренные отекшие глаза, разбитую губу.

Только на суде заметили два выбитых резца, когда он изредка открывал рот. Никто не поверил, что он упал с лошади, как утверждал.

Но толпе было мало его вида, она хотела расправиться с ним сама. Те, кто стоял ближе, попытались остановить машину, колотили в окна. Резкое ускорение – и его увезли.

Отец нашел меня в этой толпе измученную. Я растерянно бродила среди людей, не понимала, надо ли мне и дальше оставаться там. Смысла в этом уже никакого, но я никак не решалась уйти. Как только я отходила хоть на шаг, все это переставало казаться правдой. Отец смотрел на меня с любопытством, будто не узнавал. Он тоже изменился: похудел за эти два дня, морщин на лбу прибавилось. С тех пор вся наша жизнь разделилась на до и после, не обязательно даже называть, до и после чего.

– Ты не можешь остаться тут навечно, иди спать. Я пока съезжу к Чаранго.

– Я с тобой, потом вместе вернемся домой.

Мы ехали вверх по грунтовой дороге в тишине, только камни, казалось, пытались проломить днище «Ритмо».

– Знать бы, как там Дораличе, Освальдо все еще не вернулся из больницы, – сказал отец.

Совпадение наших мыслей поразило меня. Я представляла себе, как Дораличе выпишут спустя несколько дней, как она понемногу все забудет. Вера в ее будущее теплом разливалась в моей груди. Мне было двадцать, мне все еще казалось, что любую поломку легко починить. Пожалуй, той звездной ночью в конце августа я в последний раз могла в это верить.

Отец хотел рассказать Чаранго о задержании, но сам ничего не знал толком. Овцы спали в загоне, их явно подоили. Сильно пахло молоком. Мы пошли к хижине. Дождей не было несколько недель, но мы внезапно увязли в грязи. Отец зажег фонарик. Земля вокруг мокрая, всюду белые лужи. Мы увидели опрокинутый на траву бидон, потом еще второй, третий. Один бидон весь помят, будто на него упал камень. Отец ругался, звал Чаранго, кричал. Ему отвечали только собаки. Дверь хижины распахнута, стол и стулья опрокинуты, кровать пастуха перевернута. Безжалостный фонарь освещал усеянный разбитыми бутылками пол, Чаранго нигде не было.

Меня поражало странное уважение отца к этому человеку. Ради него он рисковал дружбой с Освальдо. «Что же с ним случилось? – спросил отец, выходя из загона. – И кто посмел разгромить хижину?» Мы, девчонки, всегда смеялись над ним, затыкали нос, когда он проходил мимо. А он каждый год ждал лета, чтобы сбежать ото всех и пожить в горах, на свободе, среди животных. Мой отец понимал это его затворничество без Бога и, может быть, иногда даже завидовал ему.

В тот вечер меня мало волновал Чаранго. В памяти постоянно мелькало лицо Вазиле в карабинерской машине, которое я видела всего два часа назад. Несмотря на побои, по нему было видно, как он молод. Я все еще не хотела верить, что это он такое сделал.

Его мальчишеское лицо навсегда запомнили все жители долины: для нас оно застыло именно в тот момент, осталось таким, как на фотографиях в газетах рядом с заголовком: «Монстр с ангельским лицом».

5

Нелегко рассказать, что произошло потом. Мы потеряли место, где проводили каждое лето, сами не заметили как. Кемпинг опечатали, но сезон заканчивался: с первыми дождями его бы так и так закрыли. В тот год мы не осознали масштаба перемен.

Мы, молодежь, больше не поднимались на Волчий Клык, даже ребята из альпийского клуба перестали тренироваться на скалистом обрыве у Круглого камня. Дарио говорил, что не сможет вскарабкаться туда, где нашел Таню. Люди не из наших краев, наоборот, специально приезжали своими глазами посмотреть на место преступления. Место, где мы родились, которое так долго защищало нас, или это только так казалось. Мы повзрослели за одну ночь.

Нелегко рассказать о Дораличе и обо мне. После той ночи она выходила из дома только на судебные слушания. Не пропустила ни одного и всегда была одета одинаково: в джинсы и легкую футболку или шерстяную кофту – в зависимости от сезона. Волосы всегда убраны в хвост, со временем они становятся длиннее и все ниже спускаются по спине. Шерифа и Освальдо сопровождали ее на каждое слушание и отгоняли от нее журналистов, иногда грубо. Я так и не осмелилась ее навестить.

Никого не удивило, что она бросила учебу, даже ее родителей. В глубине души они и раньше не верили в эту затею. Они позволили ей поступить в университет в Кьети, но не понимали, зачем ей этот диплом. Они не могли позволить себе купить аптеку, а значит, ей бы все равно пришлось работать по найму. Шерифе казалось, что проще сразу пойти продавщицей в магазин. Разумеется, они не заставляли ее возвращаться к учебникам. Она сделала это сама, но уже в Канаде.

Дораличе легко оправдать. А меня? Со мной ничего не произошло. Случившееся ударило по мне, как и по всем, но не лично. Это моя подруга была выжившей. Но мои силы почему-то иссякли, нервы не выдержали, воли вообще нет. Я часами просиживала над двумя страницами учебника и ничего не могла запомнить. Не могла даже показать первичные стволы плечевого сплетения в надключичной области. В октябре я не смогла вернуться к занятиям. Мне звонили однокурсницы, я выдумывала оправдания. Семейные проблемы, но я скоро вернусь. «Такой вот сложный период», – шептала мама кому-то по телефону, когда ей надо было выговориться. Меня не допустили к экзамену по неврологии, остальные в ту сессию я тоже сдавать не стала. Раз или два отец кричал на меня, я думала, будет чаще. Но мама заставляла его смириться с моим состоянием. Однажды мама сказала ему оставить меня в покое, возможно, у меня нервное истощение. Я тогда все слышала.

Иногда утром я пыталась начать все заново. Ранний подъем, кофе, учебники и тетради на столе. Я перерисовывала схемы в надежде что-то запомнить. Оставляла заметки на полях по бокам и сверху, потом стирала их. Писала «Лючия» на каждой странице то тут, то там, пока мое имя окончательно не переставало что-то для меня значить. В какой-то момент я засыпала. Дремала, лежа щекой на таблицах по анатомии. Пробовала проговаривать материал вслух, шагая взад-вперед от двери к окну, но меня ненадолго хватало. Так и норовила отвлечься на что угодно: заводил ли отец трактор на дворе, или просто чуть сильнее подул ветер. Все, что я учила, казалось таким бессмысленным. Думаю, с Амандой