Хрупкий возраст - Донателла Ди Пьетрантонио

– Твой отец любит меня, всегда давал мне пасти овец на своих лугах, денег не брал. Я, правда, старался расплатиться сыром.

Я говорю ему, что ничего вкуснее в жизни не ела. Устанавливаю таймер, слушаю его. Ему предстоит битва, надо немедленно встать на ноги. Я предупреждаю его, что эти приборы не творят чудес.

– А что за битва? – спрашиваю.

Они готовятся протестовать. Одним пастухам не справиться, поэтому они обратились к «Зеленым», чтобы те всё организовали. Ладно, протестовать так протестовать, но против чего и где? В Волчьем Клыке. Акилле удивлен, что я не знаю. Они и моего отца предупредили. Вокруг уже давно похаживают странные люди. Видимо, землемеры: они устанавливают приборы на штативы, что-то измеряют. На днях даже отгородили клочки земли. Затем сквозь зубы Акилле скрежещет имя: Джери хочет забрать гору себе.

Таймер издает последний звуковой сигнал, соленоид дрожит в моих руках. Теперь перейдем к ультразвуковой терапии, придется немного раздеться. Он спрашивает, долго ли это. Боль болью, а он торопится назад посмотреть, что там, не происходит ли чего нового.

– Твой отец с Освальдо никогда ничего не понимали.

Я вожу головку датчика по коже, смазанной гелем, я начинаю путаться в ходе этой игры, начавшейся против моей воли. Подписи в кабинете нотариуса, письмо от компании Спеццаферро.

– В нашем районе никогда не было заборов с висячими замками. Там нельзя пастись, нельзя собирать грибы.

Мне не хватает воздуха, я встаю открыть окно пошире. Я должна решиться поговорить с отцом. Я возвращаюсь к бедру Акилле и продолжаю кружить по нему, пока тот не начинает чувствовать тепло.

– Я тоже поеду посмотреть, – говорю я ему.

Я закончила с ультразвуком, выключаю прибор. Я смотрю в расписание: первая пациентка второй половины дня всегда нервничает, даже когда просишь ее подождать несколько минут, но мне надо бежать. Я пишу ей сообщение, отменяю прием. «Найди для меня окошко вечером, – немедленно отвечает она, – я не могу ходить со сведенной шеей». Я пишу Аманде, чтобы приготовила себе что-нибудь, и спешу к Волчьему Клыку так, будто у меня его отнимают. По пути я ищу в бардачке леденец, чтобы обмануть пустой желудок. Кто знает, что имел в виду Акилле, когда говорил об Освальдо. Возможно, Джери уже купил соседние участки. Но тогда почему они не сказали мне об этом, когда приходили? Я сосу «Риколу», еду в полном недоумении.

Наверху на подъезде к «Домику Шерифы» припаркована целая вереница машин. Я паркуюсь в хвосте, иду на перевозбужденные голоса. Там, где начинается трава, пасется огромное стадо, какого тут никогда не бывало: видимо, все пастухи пригнали своих овец. Растяжка висит на воротах кемпинга: «ДОЛОЙ ДЕЛЬЦОВ, ГОРА ДЛЯ ПАСТУХОВ!»

Площадь перед домиком переполнена, все стоят и слушают мужчину, на вид политика. Он говорит о будущем горных земель: «Эти высоты не для грабительского туризма!» Меня поражает страсть, которую он вкладывает в каждое слово. Презренное место, на которое на тридцать лет будто порчу наложили, внезапно воскресло и обрело будущее.

Приехали даже жители соседних деревень, многих я, кажется, вижу впервые. Как четырем старым пастухам удалось собрать всех этих людей? Аромат кофе дразнит обоняние, вызывает аппетит. Какой-то парень варит его на плитке в большой кофеварке.

Акилле делает заявление для местного телевидения.

– Сколько я себя помню, овцы паслись где хотели!

Интервью у него берет Эльза, моя одноклассница по лицею. Она машет мне рукой.

– Посмотрите туда, – кричит Акилле и указывает палкой на огороженный участок земли. Мужчина, стоящий у ограждения, отвечает на его знак, машет шляпой. Он перекусывает сетку забора, начинает отгибать ее. Два пастуха направляют туда стадо свистом, горловым пением, подключают собак. Люди с площади двигаются туда, Эльза бежит бегом, чтобы не пропустить эту сцену. Спотыкается о травяную кочку, но удерживается на ногах: много же лет прошло с тех пор, как мы вместе занимались гимнастикой в спортзале лицея.

Акилле ведет всех за собой, время от времени поднимает палку, размахивает ею в воздухе. Он забыл про больное бедро или на самом деле не так уж оно и болело? Я иду за ним на расстоянии. Проем в заборе становится все шире, табличка «ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ» падает на землю. Первые овцы, которые доходят досюда, втаптывают ее в землю, стадо под всеобщие рукоплескания растекается по траве. Я узнаю кого-то из деревни и Итальянского альпийского клуба. Не хватает только Освальдо и моего отца. Я боюсь этих людей: если я продам свой участок, все они ополчатся на меня. Одна голова поворачивается – будто огонь полыхает в толпе. Солнечные лучи сияют в волосах моей дочери. На мгновение Аманда улыбается так, что зубы видно, как давно я не видела этой ее улыбки. В тех заглавных «А» было что-то знакомое. Может, она сама это написала и повесила растяжку на ворота кемпинга.

8

Кроме Акилле, с Чаранго после случившегося почти никто не разговаривал. Мой отец не искал с ним встреч, но, когда они сталкивались случайно, останавливался поздороваться и отпустить пару шуток о засухе или слишком низкой цене на ягнят. А когда Освальдо был рядом, просто кивал.

Суд снял с Чаранго обвинение в пособничестве, он не укрывал того парня. Но оправдательный приговор спас его только от тюрьмы. Его признал невиновным судья в зале суда, но не те, кто ждал снаружи.

Мой отец всегда защищал его. Твердил: «Это не он сделал. Почему он должен расплачиваться за чужие грехи?»

Тем летом после убийства пастухи начали собираться компанией, планировать, как отправятся к «Кампо Императоре»[15] на традиционный праздник овцы. Они сидели за столиками возле «Домика», Чаранго никто не приглашал. Акилле как-то раз сказал, что они к нему несправедливы, нельзя отталкивать того, кто каждый год занимает первое место. Стоило Освальдо услышать это имя, как его лицо вспыхнуло. В те месяцы Дораличе еще не выходила из своей комнаты.

– Если он будет участвовать, я не буду, – Освальдо с громким стуком вскочил со стула.

Рядом стоял отец, он дернул его за руку. Он часто вставал между ними, иногда колебался, встать на сторону одного или другого. Но в конечном итоге Освальдо в его сердце всегда побеждал.

Чаранго отходил от загона все реже. Ел один сыр и дикие фрукты, пил из родников. Его семья смирилась. Жена хотела, чтобы он заезжал домой хотя бы по субботам, но подготовленная для него чистая одежда лежала на комоде неделями. Те, кто натыкался на него в буковой роще, пугались его вида, Чаранго понемногу терял человеческий облик.

Настало следующее лето, за ним еще одно, как-то раз июньским утром отец поднялся к загону. Он застал Чаранго стоящим на коленях возле лошади. «Что же ты, Молния?» – бормотал он, гладя ее своими кривыми пальцами. Он проводил по старому шраму от медвежьей лапы на ее морде. Живот Молнии раздуло, желтая пена застыла у рта, над ним кружили взбесившиеся мухи. В тот день у Чаранго не осталось друзей. Когда мой отец наклонился и прикоснулся к Молнии, она была еще теплая. Они вместе с Чаранго вырыли яму рядом с этим огромным телом. Копать под палящим солнцем пришлось несколько часов, лопата и мотыга успели затупиться о камни. От горя Чаранго совсем обессилел. Чтобы опустить тело в яму, потребовались два рычага: отец с Чаранго взяли в руки по деревянному шесту. Чаранго плакал, когда они закапывали Молнию.

– Она так долго была с тобой, отпусти ее, – сказал отец.

Он не мог поверить, что Чаранго способен на эти слезы, намочившие ему бороду.

Несколько месяцев после похорон Молнии они не виделись. Другие пастухи тоже не пересекались с ним на пастбищах, загон Чаранго стоял выше всех. В конце октября отец поднялся к нему