На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

Приходил в гости, к самовару, быстро сошедшийся с папой дядя Юра Балашов, он часто приезжал из Москвы навестить свою старенькую маму, тетю Капу, изба которой на Ленинской улице была видна из нашего окна. Зимой грузный, пахнущий одеколоном дядя Юра ходил в мягкой замшевой дубленке «из фээргэ» и постоянно жаловался маме с папой на какие-то болезни. То ли – свои, то ли – тети Капы. Снежными зимними вечерами я видел при свете «столба» (так мы называли уличный фонарь), как дядя Юра выходил из матерней избы с ружьем в кожаном чехле. Он шел по́темну за город, в лес на Жуковой горе, и однажды убил там лису. А зайцев он приносил убитых часто.

Дядя Юра ездил в ФРГ в командировки, и летом 1970-го – кажется, во время чемпионата мира по футболу – пришел к нам с тети-Капиной веревочной сеткой, а в ней – целая гроздь железных банок. Как я заслышал из восторженных маминых «охов» и «ахов», в них было баварское пиво.

Под пиво достали старинные чашки кузнецовского фарфора, с сиренью, мама с папой причмокивали и зажмуривались от удовольствия, а дяде Юре пиво было нельзя. Мама увидела, как я смотрю на диковинные синие банки, и предложила папе:

– Давай Саше нальем пива, пусть попробует, ему шесть лет уже, так что можно!

Папа согласился.

«Кэх!» – выдохнула откупориваемая банка, и золотистая, чуть мутная струйка потекла в мою чашку… Все смотрели, как я буду пить пиво, я тушевался и понимал в то же время, какой именно реакции от меня ждут, пригубил чуть-чуть, сморщился, как от бабушкиной кислой капусты:

– Фу, невкусно!

И отдал чашку с пивом обрадованной маме.

– Невкусно, правда? Не пей никогда эту гадость! – говорила мама и пила пиво.

Изо всех тех чашек фарфоровых, старинных, кузнецовских, жива сейчас только одна. Может, как раз из нее я и пил полвека назад свое самое первое в жизни пиво?

Ах, какой это был ни с чем не сравнимый вкус! Я помню его до самых что ни на есть тончайших нюансов. Годами искал я это пиво – потом, когда вырос, – но так ничего похожего больше не пивал.

А, может, все-таки нашел и даже пил, да не распознал то дяди-Юрино пиво, свое первое в жизни? Может, просто вкус у меня тогда, у шестилетнего, был куда как отзывчивей? Был незамутненным, не затертым еще от многолетнего жевания и глотания всякой всячины?

И точно так же я помню вкус той ряженки, нежной, похожей на растаявшее мороженое крем-брюле, особенно если с песочком сахарным… И мороженое за одиннадцать копеек, с обилием мелко порубленных орешков, которое особенно вкусно было есть чуть подтаявшим, от него приятно першило в горле и хотелось еще. И еще вкусы помню по сей день: лимонад «Дюшес», «Буратино»… И сочные, тяжелые ром-бабы.

6

Жив по сей день и самовар тот латунный, с серебряным лужением в утробе (а может, это просто легенда и лужение там самое обычное?). Снаружи самовар – хромированный или никелированный, уж не знаю точно, не выяснял. На нем оттиснуты клейма, возвещающие, что сделан он был «въ г. Туле Товариществомъ бр. Баташовыхъ». И украшают его сверкающую грудь широкие гроздья медалей, полученных на российских и европейских выставках. А понизу дата: 1899 г. Больше всего меня восхищала в детстве эта восьмерка: надо же, не тыща девятьсот, а тыща восемьсот!

Подарили его в последний год XIX столетия, то есть в 1900-й, моей прабабушке и прадеду на свадьбу. Н-да, знатной чаевницей была Мария Дмитриевна, урожденная Собакина! По рассказам бабушки, сидят, «бывалоча», родители ее у самовара, пьет Мария Дмитриевна чашку за чашкой (из гарднеровского фарфора с земляничинами расписными), оплывает потихоньку от испарины. А Николай-то Макарыч, весельчак да шутник, наклонится под стол, высматривает что-то на полу. Прабабка и спросит: ты, мол, чего там, Николай Макарыч, увидеть-то хочешь, а? Ну, он в ответ: не пойму я, Маша, куда у тебя столько чаю деется, лужи вроде под тобой не видать.

Много рассказывала мне бабушка долгими, скучными вечерами, когда мы остались с нею одни, о той внезапной, с первого взгляда, любви, что выпала на долю Марии Дмитриевны и Николая Макарыча. И не важно ей было, что́ из услышанного я понимаю, а что – нет. Сама с собой говорила. Смотрит улыбчато и скорбно куда-то в сторону и вверх, обращается к кому-то невидимому.

И говорила она, что прабабке моей было тогда семнадцать лет, и тятя ее, «гильдейный» купец Дмитрий Собакин, оптом торговавший льном и пряжей, прихворнул. А надо, «хоть плыть, да быть» – в Москву, какие-то важные бумаги отвезти в контору егорьевских фабрикантов, наследников умерших один за другим братьев Хлудовых. Умереть-то Хлудовы умерли, но в Егорьевске долго еще называли их мануфактуру Хлудовской. Многие и по сю пору так называют здания текстильного комбината – Хлудовский двор.

Огромная фабрика, при советской власти названная «Вождь пролетариата», была и остается самой большой и красивой в Егорьевске – с высокой башенкой, с безукоризненно правильными часами на самом верху. Бывало, остановится кто-нибудь напротив этой башни и давай подкручивать свои наручные часы – знали в народе, что хлудовские башенные показывают время точь-в-точь.

И была там баня, любимая в городе, – она, слыхивал я стороной, и по сей день гонит свой пар на радость людям. Аж из середины XIX века тянется этот самый парок.

За Хлудовским двором – Хлудовские казармы, добротные кирпичные дома для рабочих. Там и сегодня – горшочки с цветами на окошках, в этих казармах и в XXI веке люди живут и умирают.

А в семидесятые-восьмидесятые и вовсе обычными были такие вот диалоги: «Где, бишь, работаешь?» – «А на Хлудовском дворе». «В какую баню пойти сегодня, как думаешь?» – «А пошли на Хлудовский двор, в казармы, там нынче старого истопника смена, уж он-то парку задаст!» Пар поступал в облицованную кафелем парилку по трубе и был сырым, тяжелым и непроглядным.

Опять-таки, чуть отступая в сторонку. Съездил я как-то недавно в Егорьевск после долгой отлучки, и горько было мне слышать в автобусе: «У горпарка выходите?» Н-да, вот так вот… А во времена моего детства и юности парк этот именовали, как до революции, – горсад. Увы, не играл там духовой оркестр, как в старой песне, зато были танцы под вокально-инструментальный ансамбль. Теперь канули в небытие те наименования, те отголоски ушедшей старины – «горсад», «казармы», «ремесленный сад», «фубры» (это кирпичные бараки довоенного Фонда улучшения быта рабочих, именно так расшифровывается ФУБР).

Скажи нынче кому-нибудь: «Был сегодня в корейском магазине», так ведь не поймут, переспросят – мол, где-где? А лет сорок – да какое там, сорок, еще лет двадцать назад! – все знали, что «корейский» – это самый большой в старом городе магазин одежды, его до революции корейцы держали, торговали всякой всячиной. Мир вашему праху, корейцы егорьевские, сгинувшие в годину революции.[12]

Магазин, построенный на центральной площади аж в семидесятых годах XIX века, во времена моего детства и юности, именовали, как до войны, – «Мосторг», а напротив него – магазин-близнец, тоже продуктовый, называли «Торгсин». Там и впрямь вроде был торгсин в конце 30-х годов, перед войной…

Ну так вот, о самоваре нашем – как памяти о вспыхнувшей горячей любви между прадедом и прабабушкой. Стал хворый Дмитрий Собакин думу думать: кого в Москву послать, в контору братьев Хлудовых? Жена его, Анисья, которую он в юности взял за красоту из деревни Бормусово, наотрез отказывается, боится ехать на «паровозе бесовском». А дочери взрослые все разъехались, замуж повыходили. Ольга Дмитриевна, бабушкина тетка, хоть и в городе с мужем своим проживала, с купцом Шишковым, да куда ей в Москву ехать – на сносях была. А хоть бы и праздная – не отпустит жену Шишков, негоже это, она теперь – не отцова дочь, а мужняя жена.

Только Маша, младшенькая, красавица незамужняя, и осталась под рукою отца. Но девку одну-одинешеньку отпускать далеко от дома не принято было.

А как быть? Пришлось отпустить.

Прабабка моя, Марья-то Дмитриевна, и виду не подавала, что счастлива до одури, прикидывалась, что с неохотой покоряется отцовой воле. А сама уж давно мечтала в Москве побывать, посмотреть, как господа гуляют в парке, беззаботные. «Как ей хотелось на московских господ посмотреть!» – вспоминала бабушка рассказы своей мамы.

Быстренько уладив все в конторе наследников Хлудовых, передав бумаги