На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

А тетеньке, которая постучала к нам в окошко и записала в большой журнал всех нас поименно, вовсе не было страшно, что мы утопим ее за это. Или причиним какое-нибудь другое зло. И тетенька, между прочим, считала не до десяти, как Козленок, а страшно сказать, до скольких! А мама с папой шутили с ней, и тетенька смеялась радостно.

– Нас двести пятьдесят миллионов, вот сколько! – сказала мама победительно. – По радио сказали, когда вы еще спали, ребята.

Самовар с тех пор так и остался стоять на столе в «зале» – большой комнате, которую бабушка величала то «горницей», то «передней избой». Простоял он всю зиму и весну 70-го, а ближе к лету папа отнес его в сарай, где была устроена «дача». Здесь гостей потчевали не только вином, но и чайком из самовара. Наверное, для ветхозаветного Егорьевска полувековой давности это было нечто особенное: сарай с магнитофоном и Высоцким, «Черные глаза» и – «царский» самовар…

Гости любили сидеть у нас «на даче».

А в Мексике (я то и дело слышал это «сик-сик») шел чемпионат мира по футболу. Мама и папа в разговорах упоминали загадочные, порой смешные, не наши имена: «Пеле», «Ривелино»…

Помню, усаживаясь смотреть очередной матч, папа говорил маме с предвкушением: «Я – за чехов!» И мама покорно, уныло вздыхала в ответ: «Ну а я – за румынов». Папа за румынов болеть не хотел, он в конце войны, весной сорок пятого, был ранен в Румынии, а теперь эти самые румыны не хотели с нами водиться так, как предлагали водиться мы. Чехи тоже совсем недавно не хотели, но «с ними мы сладили» – так говорил папа.

После какой-то игры, особенно увлекательной и, кажется, решающей, мама сказала мне:

– Ну, всё. Теперь, Саша, ты увидишь такой футбол только через четыре года. Когда закончишь третий класс.

Для меня это было все равно, что через сто лет. Или даже – тысячу. Это было непредставимое для моего детского умишка расстояние во времени.

Кажется, в разгар июля это случилось: фронтовые друзья устроили папу в газету «Лесная промышленность», и из Егорьевска, который папа называл небрежно – «Сто первый километр», родители вместе с Катей переехали поближе к Москве, в пригородный райцентр, где им дали крохотную угловую однушку.

Папе простительно было так отзываться о Егорьевске, никто его не укорял, ведь это мама моя родилась и выросла тут, в этой избе, а он был родом издалека, из города Осы, что под Пермью, а мама его старенькая доживала свой век в Кривом Роге, на Украине. Это сказочное название города – Кривой Рог – я слышал постоянно, папа все собирался, да никак не мог собраться навестить свою больную маму, скучал… Он нет-нет да и затевал с мамой разговоры о том, какие гостинцы надо бы отвезти в Кривой Рог:

– Колбасу? Да это просто курам на смех, мамуля сама такую колбасу делает, язык проглотишь… И фруктов ей не надо, у нее в саду абрикосы, яблоки, орехи. Что везти-то, а, Танюша? Чем я их там удивлю, маму и сестренку Нюру? Впору самому оттуда везти сало да варенье…

– Ну, не знаю, – втягивалась в игру мама: она понимала, что не скоро еще папа на самом деле поедет в Кривой Рог, денег нет на такую поездку.

Папа хмурился:

– Остается только икры ей черной отвезти, вот уж этого в Кривом Роге точно нет. Килограммовую банку и куплю, пожалуй, в «Океане» на улице Горького. Там раньше она всегда была, икра черная, при Хрущеве, помнишь, Таня, когда мы учились с тобой, покупали со стипендии полста грамм из бочки на развес?

– Ну ты отчудил, отец! Это ж сорок рублей за кило… Вдвое больше, чем купейные билеты в Кривой Рог, да в оба конца, туда и обратно.

– Да, дорого… И слышал я, не купишь сейчас просто так, с улицы, черную икру, – размышлял вслух папа.

А еще я как-то услышал от взрослых такое: «Хотят согнуть в бараний рог», они обсуждали какие-то интриги на маминой работе… И с тех пор смешались в моем сознании эти рога – кривой да гнутый, стал я путать их. Подражая взрослым, грозил тем, кто был слабее меня: «Я тебя согну в кривой рог!»

8

Папа говорил о Егорьевске, что это – сто первый километр, и он тут – словно в ссылке сталинской. Я, конечно, спрашивал: а что это за километр такой несчастливый? Мне отвечали, что это означает – далеко от Москвы. Позже я узнал от бабушки, что Егорьевск наш и взаправду был местом ссылки, еще со сталинских времен – тем самым сто первым километром, на который (или за который?) отправляли на жительство недавних тюремных сидельцев. Людей этих обычно сторонились, они мало с кем водились из обыкновенных жителей города. Ссыльные были с виду тоже обычные, не пьяней и не трезвей других, но говорили про них, что это отчаянные, бесшабашные мужики, которым нечего терять в этой жизни. Чуть что – хватались за кирпич, за разводной ключ, а то и за нож. По тяжким преступлениям Егорьевск прочно держал первое место в области, а по религиозности населения – второе, после Загорска с его семинарией и действующей Троице-Сергиевой лаврой. Эти «секретные данные» сообщали маме на бюро горкома партии, а мама потом пробалтывалась нам.

В общем, сбылась папина мечта: вместе с мамой и Катей уехал он «почти в Москву», распрощался с надоевшим ему сто первым километром, с Егорьевском нашим. Дом сразу притих, заскучал вместе со мной. Тоска от разлуки, от пустоты и ожидавшего меня вечного, как мне казалось, одиночества придавила меня. Хорошо, что случилось все это хоть и дождливым, но все-таки – летом, а не совсем уж унылой осенью. Больше всего, конечно, скучал я по сестренке, с которой мы взахлеб обсуждали прочитанные сказки, придумывали для них другие концовки или продолжения.

Пока мы были вместе, я иногда отвешивал ей пинка или дразнился, но как только ее не стало рядышком… Мне говорили папа и мама, что привязанность моя к сестренке Кате ненастоящая, а игрушечная. А есть любовь настоящая. Как, например, бывает настоящий пистолет и игрушечный. Я так понимал, что настоящая любовь – это любовь из сказок, вроде того, как принц влюбился в принцессу или Золушку или царевич влюбился в Василису Премудрую. И сказочная эта любовь всегда была взаимной.

Сестра Катя мечтала или делала вид, что мечтает о принце, а мне все эти Золушки и принцессы никогда не нравились. Мне всю жизнь, как я думал, будет достаточным изо всех-всех женщин водиться с одной только сестрой Катей. Когда я высказал эти соображения маме и папе, то почему-то не встретил одобрения с их стороны. «Не говори ерунды», – отмахнулась мама. А папа стал шутить: «Саня, на земле столько девочек хороших… Ну что тебе Катя? Все Катя да Катя. Найдешь что-то новенькое, а с Катей вы скоро друг другу надоедите».

Катя на полном серьезе называла себя женщиной. Как-то по весне (еще снег лежал) мы пошли все вместе на редкую семейную прогулку, нас с сестренкой одели во «всесоюзные» детские коричневые шубки из цигейки, повязали на голову платочки и сверху напялили шаровидные коричневые цигейковые шапки. Еще и шарфами поверх ворота повязали. Мы не шли, а будто катились в своих валеночках, словно мохнатые шарики – так, наверное, казалось со стороны.

Катя почему-то отстала, засмотрелась, как мальчишки съезжают на санках с горки. Один вдруг окликнул ее: «Эй, пацан! Чего стоишь? Иди к нам». Катя молча смотрела на него, от тугого узла под подбородком ее щеки и губы смешно выпятились. Мальчишка не унимался: «Пацан! Иди с горки кататься!»

Наконец Катя громко изрекла: «Я не пацан. Я – женщина!» И быстренько посеменила к нам.

Я не находил ничего смешного в этом ответе. Ну да, конечно, Катя – женщина. Это я – пацан. И то – совсем маленький. Настоящим пацаном я стану только в школе. А потом, когда вырасту совсем большим, буду Саном Санычем.

Я думал, что пацан – это «под-Сан», как подсвинок – это маленький свин.

А мама с папой