На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

и не заикался, чтобы бабушка купила телевизор на свою пенсию в 39 руб. 50 коп. Ведь подержанные телевизоры, которые все соседи покупали в магазине радиотоваров в микрорайоне, стоили целых 30 рублей! Это ж месяц кормиться нам с бабушкой, причем – хорошо кормиться, и еще деньги останутся на разные разности.

Ах, как хотелось мне снова услышать долгожданное слово: «Кинопанорама», а сразу вслед за ним – ту музыку, что захватывала дух, уносила куда-то в нездешний, огромный мир, который где-то есть, где-то должен быть! Заслышав эту музыку, я замирал в детской комнате, снова вперив глаза в куст сирени за окном, и волна огромного счастья то стискивала, то распирала мою грудь. Теперь, в холодный летний день, я отдал бы все свои игрушки, все книжки свои, чтобы в опустевшей и словно задремавшей избе хоть разок, вот прямо сейчас, прозвучала та музыка…

Нет больше счастья, чем возможность в любой момент услышать любимую музыку, не ждать неделями, когда ее вдруг случайно передадут по радио! Но об этом даже мечтать глупо, это невозможно и никогда не будет возможным – ни для кого, даже для президента Америки…

Мне приходил на ум именно президент Америки, потому что Брежнев, конечно, музыку не слушает, у него нет любимой музыки, это несовместимо с таким понятием, как генеральный секретарь ЦК КПСС. И в этом разница между Брежневым и президентом Америки, я был в этом уверен: президент Америки – обычный человек, у него есть музыка, от которой он «замирает», он даже в туалет ходит, а Брежнев – необычный. Он вообще не человек. Он – вождь людей, но не всех.

Отныне главных бабушкиных забот были две: чтобы оставленный у нее Сашулька был толстеньким и вторая – чтобы он был закутанным. Не болел. «Чтоб Санёгу не прохватило».

Глядя, как я наворачиваю после нашей прогулки щи из квашеной капусты, а потом уплетаю ее же, капусту эту, с сахаром, постным маслом и черным хлебом, бабушка говорила довольным голосом:

– Тебя накормить – проще похоронить.

Это означало, что ем я хорошо, с аппетитом все в порядке и на мою кормежку уходит много-много денег.

В довершение еды я выпивал пол-литра молока с белой булкой за 11 копеек – сайкой ее бабушка называла. Или – цуцулей. «Ишь ты, всю цуцулю осилил! Ты у меня будешь – кровь с молоком!» – радовалась бабушка. И я исправно толстел, наливался «кровью с молоком».

За этим молоком я в конце того лета и осенью занимал очередь с семи утра, пока бабушка топила печь опилками и гнилушками (хорошие дрова береглись для морозов лютых, трескучих). Если в семь утра очередь не занял – остался без молока, «вот и вся недолга», приговаривала бабушка с горечью. А в городе был свой молокозавод…

Но никто не удивлялся, что молока, сметаны, сыра, кефира никогда не хватало, а то, что удавалось купить, было произведено не в Егорьевске, а в Коломне или Орехово-Зуеве. Все привыкли к неисповедимым путям советской торговли. «Мало ли, что свой молокозавод, это все в Кремль идет, потому как особенное, самое лучшее». В Кремль, знать, как в прорву бездонную, шел и весь-весь замечательный творог из деревни Лелечи, его «выбрасывали» пару раз в месяц, и кто-нибудь из соседей обязательно стучал в окна и оповещал всех, как о втором пришествии: «Лелеченский творог выбросили! Скорей, может, еще успеете!» Этот творог можно было нормально глотать, а не проталкивать в нутро конвульсивными движениями глотки.

В Кремль, видать, шло и все мясо с Егорьевского мясокомбината, и все карпы из огромного Иншинского рыбхоза, и торты «Сказка» с хлебозавода – ее, «Сказку» эту, купить можно было только случайно, если повезет. И вся детская обувь с лучшей в СССР Егорьевской обувной детской фабрики шла в Кремль. И туда же, в этот ненасытный, просто безразмерный какой-то Кремль, шли знаменитые на весь Союз конфеты «Коровка», что делали на Егорьевском пивзаводе из патоки – егорьевцы эти конфеты иногда покупали в Москве, знать, не все они в Кремле съедались, остатки отдавались назад, простому народу.

И люди, хоть и злобились на отсутствие хорошей еды, а все ж таки гордились, что егорьевские продукты идут в Москву и даже в Кремль. Значит, умеем делать на славу, нашенское – лучше всех! Ведь главные вожди Советской страны просто не могут есть то, что не самое лучшее на свете, им по «партейной работе положено», говорили у «бассейны». Ну а лучшее самое – это егорьевское. Поэтому и нет в наших магазинах ничего, потому что мы работаем лучше всех.

Наверное, подобные легенды слагались тогда по всему СССР, подобно тому как в самых разных местах, в том числе, разумеется, и в Егорьевске, были убеждены, что председатель Совета министров Алексей Николаевич Косыгин родился где-то рядом, в деревне, он тутошний, наш земляк. Косыгина любили в народе неосознанно, инстинктивно, потому что ходили слухи, будто бы он против Брежнева. А любой, кто против начальника – молодец.

Сейчас диковинно вспоминать, что в Егорьевске тех лет было все свое, это полностью самодостаточный мог быть город, как средневековое княжество. Со своими князьками – первым секретарем горкома Блиновым и председателем исполкома Мавриным. А еще – со своей мебельной фабрикой, станкозаводом, заводом строительных конструкций, несчетными швейными, прядильными, ткацкими, меланжевыми фабриками, пуговичной, обувной фабрикой, асбестовым заводом, строительным трестом… И всё-всё, от настольных деревообрабатывающих станков – мечта всякого рукастого мужика! – до пуговки последней, от говяжьей туши до головки сыра, произведенной в Егорьевске, в первый же день выхода с предприятия вдруг растворялось, исчезало бесследно и навсегда.

Все это можно было только украсть из цеха, купить по великому блату или с большой переплатой с черного хода, а в магазинах егорьевских отыскать что-то свое было затеей пустой, никчемной.

Очередь за молоком выстраивалась на квартал от магазина, что на улице Степана Халтурина, зато и двигалась быстро, азартно. Внутри магазина сытно пахло молочной сывороткой, во всю кафельную стену красовалась ворона с куском сыра, а внизу – алчная лиса. Подходила моя очередь, я протягивал мятый алюминиевый бидончик с обожженной крутящейся деревянной ручкой, стряхивал пропотевшую в ладошке мелочь (ровно 28 копеек, чтобы злая продавщица не обсчитала), говорил: «Мне литр молока!» Все смеялись, улюлюкали… Столько отстоял мальчуган – и один всего литр берет! Другие-то подставляли под узенький черпак сразу по две, по три большущие банки, пока не раздавался крик: «По три литра в руки!» Да еще и сметаны другим наливали, жидкой, как кефир. Мы с бабушкой эту сметану, обильно разведенную в магазине водой, не признавали, и щи из квашеной капусты «забеливали» молоком. Так честнее, все-таки молоко больше походило на молоко, чем сметана на сметану.

Это молоко я помню и посейчас. В кружке моей оно быстро подергивалось тоненьким слоем густых сливок, и, если подуть, приоткрывалось бледно-голубое окошечко, будто мартовский кусочек неба. Я любил это молоко, хотя бабушка называла его порошковым, обезжиренным, разбавленным.

– Молоко водой отзывает, – говорила она с осуждением.

Что ж, она-то помнила совсем другое молоко, ей было видней.

Мы, тогдашние мальчики и девочки, были вскормлены мороженым, мы были «дети мороженого», черпали в нем нужные нам силы – белок, жиры, молочный сахар… Уж чего-чего, а мороженое было в продаже всегда и почти во всех палаточках, им торговали возле продуктовых магазинов из квадратных ящиков-холодильников на колесиках. Никаких очередей, ну – пять-шесть человечков, и то, если в жару, ешь хоть каждый день! Тринадцать копеек за сливочное, из Орехово-Зуево… Я ведь думал тогда, что город Орехово-Зуево так называется потому, что там мороженое делают с орехами да с изюмом…

Только вот каждый день грызть его не получалось, мороженое приобрело неодолимую воспитательную силу в руках взрослых: могут купить, могут и не купить. Веди себя хорошо, тогда купим!

Легко сказать, веди себя хорошо… Проще без мороженого обойтись, привыкли уж, что оно – от случая к случаю.

Еще утоляла мою тягу к сладкому халва – тоже полтинник с чем-то за кило. Она всегда была почерневшая, с белыми проблесками перемолотой семечкиной шелухи. Как седая щетина. Липкие, маслянистые оковалки.

– Почему она снаружи черная? – спрашивал я. – Не хочу, не буду! Счисти мне черноту!

– Ах ты брезгун, – корила меня бабушка. – В войну знаешь как эта халвица доставалась? На драку собаку, да сами не ели, детям малым отдавали, чтоб у них