На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

С халвой мы подолгу пили чай из брусничного листа – после отъезда папы настоящий чай заваривался редко, бабушка берегла его только для гостей – иногда к нам заглядывали ее старинные сослуживицы или дальняя родня.

А больше всего я любил ходить за керосином. Бабушка давала мне, пацаненку, маленький крашеный жбан с деревянной затычкой, обмотанной тряпочкой, и я шел вприпрыжку, сжимая в руке разновеликую мелочь – литр керосина стоил шесть копеек. Керосиновая лавка находилась на главной улице Советской, между клубом Конина и угловой старинной аптекой. И лавка тоже была старинная, уже в семидесятом году ей почти сто лет было, как дедушке Ленину. А может, и больше.

Помню приземистый беленый дом из толщенного кирпича, без окон, с огромными чугунными двустворчатыми воротами. Как войдешь – прохладный сумрак, над головой – сводчатый потолок тонет в темной вышине, посреди лавки – огромная черная цистерна с керосином стоит на ножках… Пол земляной, пропитанный керосином на аршин. И запах – чудесный, век бы отсюда не уходил! Хмурый тощий керосинщик-татарин в черном халате принимает деньги, берет огромную, больше моего жбана, воронку…

А за баллонным газом приходилось постоять – его привозили нечасто, и стекались на газовую станцию все держатели баллонных плиток, поголовно, а это – сотни людей. И мы с тремя нашими пузатенькими баллонами часами томились в очереди под непрерывное мычание коров – за забором газовой станции располагалась скотобойня.

И обязательно кто-нибудь из стоявших за газом говорил:

– Куда же все мясо-то девается, ведь везут и везут каждый день коров на убой! Где мясо, а?

12

Бабушка делала вид, что не замечает моих страданий в одиночестве, она хлопотала и приговаривала: «Не хнычь, Санёга, как-нибудь проживем. Ты, да я, да мы с тобой! День да ночь – сутки прочь!»

Или еще такое: «Мы с тобой – как рыба с водой», «Остались мы, старый да малый, что с нас взять?»

Мне выть хотелось после этих прибауток. И бабушка, словно чувствуя мое настроение, вдруг начинала плакать чуть ли не навзрыд, и мне приходилось ее утешать: «Да, бабушка, так и есть: мы с тобой – как рыба с водой! Только, чур, я рыба, а ты – вода, хорошо?» Бабушка отсмаркивалась, улыбалась широко сквозь слезы, говорила: «Хорошо, Санёга, конечно, ты рыба, а уж я – вода».

Попыталась было выползти на свет божий из своей каморки бабушкина сестра тетя Лида, надеясь, что теперь она пригодится, что, в отсутствие папы, бабушка перестанет ее чураться и мы будем садиться за стол втроем – я, бабушка и она. Ну хоть по воскресеньям, по праздникам церковным. Это было ее последним упованием в жизни, дальше – только Царство Небесное. Но бабушка тут же взяла власть в свои руки, показала тете Лиде, кто в доме теперь – главный. А может, еще и то хотела показать, чей Саша внучок. Кто его в одиночку на ноги ставит, растит.

Я уже не помню, что тогда произошло, но тетя Лида навсегда замкнулась за перегородкой. Лишь иногда, как правило – ранним воскресным утром, тетя Лида приоткрывала свою обитую войлоком дверь, что вела из ее каморки в общие сени, и протягивала бабушке мелочь на пять-шесть свечек, и до меня доносился ее тихий голос: «Николаю-угоднику… Казанской… На помин…» Каждое воскресенье бабушка шла к ранней обедне, и тетя Лида караулила ее, прислушиваясь к звукам шагов в нашей «передней избе».

Точно так же передавала тетя Лида бабушке деньги на хлеб и крупу, соль и сахар. Брусничный лист на заварку бабушка выделяла ей, как нечто само собой разумеющееся. Он же бесплатный, не из магазина, значит – общий, как и огородный урожай. Тетя Лида брала, этим и жила старушка бессемейная. Она никогда не выходила из дому на улицу, никому не показывалась на глаза, и даже «поганое ведро» выносила в уборную не иначе, как дождавшись, когда мы с бабушкой ляжем спать, – мне слышны были ее шаги, когда она, крадучись, выходила в сени. А печку свою тетя Лида топила брикетом из торфа, которым был много лет назад еще забит ее маленький сарайчик в огороде. Брикет она таскала из сарая в корзине, а делали этот брикет верст за тридцать от Егорьевска, на Торфболоте, где был, как я слышал, барачный поселок для рабочих. Туда старались выдавить из города всех сосланных к нам в Егорьевск (на сто первый километр) после отсидки в тюрьме. Там, «на торфянке», им самое место, пусть хоть сдохнут или перережут друг друга посреди болот, говорили соседи.

Бабушка очень боялась сглазу, учила меня быть скрытным, поменьше о себе рассказывать. Однажды я без утайки, в простоте разболтал соседским мальчишкам про папу и маму – где они работают, про «Лесную промышленность» – это название папиной газеты я произносил со смаком, звонко. Бабушка узнала об этом от тети Марины – мол, твой-то Санек хвастал, что его мама-папа – большие люди. «Ты не будь таким сибирским валенком, – срамила меня бабушка. – Ты прям как бознать что, всю сранку – наизнанку!» И, помолчав, убоялась, что я не понимаю слово «сранка», что я могу подумать, что она – некультурная, что она – нехалюза, как молодые:

– Сранка – это срачица, то есть рубашка, и глупый человек ее распахивает перед всеми, обнажает свои болячки.

– Да знаю уже, – отмахивался я с обидой.

А что касается тети Лиды… Я до сих пор не понимаю причин той укоренившейся нелюбви бабушки к своей родной сестре. Да, может, и не было ее, нелюбви-то, может, за суровостью и ругливостью бабушки пряталась простонародная сердечность или, скорее, привязанность к «своим кровным»? Верность привычкам и семейному укладу? Ведь с шестнадцати бабушкиных лет, начиная с 1922 года, когда сгинул на чужбине отец, всю дальнейшую жизнь при ней ругались до полного отупения и непонимания, из-за чего ругаются, и, возможно, бабушка искренне считала, что так и надо, так правильно и по-другому среди своих нельзя. Но одно дело – ругаться да лаяться хоть на всю округу, за это никто не осудит, и совсем другое – когда родня в беде, кто-то из своих болеет или обворован, обманут, брошен на произвол судьбы, хоронит близкого. Или, наоборот, хочет лучшей жизни – выходит замуж, ждет ребенка… Тут бабушка была готова ночами не спать и отдать, как она говорила, исподнее, чтобы только помочь, пособить хоть чем-то, что в ее силах. Да что там говорить, не только бабушка – все вокруг были такими.

Бабушка слова доброго не сказала о своих сестрах безмужних, старых девах, таких же, как она сама, – тете Лиде и тете Нюше, да и замужнюю Марию Николаевну, мою родную бабушку, не больно жаловала, хотя та, сразу после гибели моего деда под Москвой в сорок первом, стала ходить с другими верующими сестрами своими в церковь и причащаться. За это Марию Николаевну выгнали из учителей математики, не посмотрели, что она солдатская вдова, что ей жить будет не на что с малой дочкой-безотцовщиной. Да еще и осрамили на всю ивановскую, ославили сумасшедшей – мол, учила-учила детей пролетарским математическим законам, а теперь свихнулась, Боженьке молиться пошла… И бабушка кормила Марию Николаевну и мою маленькую тогда еще маму. Тетя Лида с тетей Нюшей получали сущие копейки, часто болели, им самим едва на краюху хлеба хватало.

Бабушка срамила и чихвостила сестер, но с юных лет служила им, старалась взять на себя побольше забот и хлопот, что в войну, что до войны, что после… Она меняла свой фабричный хлеб на конфеты-помадки и халву и отдавала эти сласти моей маленькой маме. «Чтобы Таня не знала, что на белом свете идет война», – говорили тогда сестры Рязановы.

Она в одиночку ухаживала за парализованной матерью своей – несколько лет, вплоть до апреля сорок пятого, когда снесли Марию Дмитриевну на кладбище, а тут и война кончилась, и вдвойне легче задышалось бабушке без войны и без лежачей матери.

Но ругливость, а с нею – и навык ко всякого рода склоке, скандалу, уже заползли в эти бревенчатые стены, и по-другому жить с сестрами у бабушки так и не получилось. Спустя много лет мама рассказывала мне