На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

Маме шел восемнадцатый год, уже Хрущев был, она поступила в МГУ на филфак (через год на журфак перевелась) и жила в общежитии, и вот на зимние каникулы приехала домой, в Егорьевск. За несколько месяцев отсутствия своего в родных старых стенах мама успела отвыкнуть от бесконечной перебранки и попреков между родными сестрами, ее тетками. Да и мама моей мамы от них не шибко отставала, была из тех, что «на зубок не скостит».

И вот, едва утихли охи да ахи – «Танюша, какая ты стала нарядная, какая московская!» – началось… Руг, руг, руг, – как шутливо называл я бабушкину ругань.

Мама впала в отчаянье.

– Ах вот вы как, – сказала мама самой себе. – Ну ладно!

И пошла в аптеку, купила упаковку снотворного. Выпила все таблетки и легла умирать.

Без движения и без сознания мама пролежала больше двух суток. А когда очнулась… Услышала все ту же ожесточенную ругань трех безмужних сестер и одной – вдовой.

Мама застонала, и все радостно встрепенулись:

– Ой, Танюша проснулась, иди кушать, Танюша!

Никто, оказывается, даже не обеспокоился – почему Танюша третий день кряду не подает признаков жизни? Подумаешь… Ну, умаялась на учебе девочка, пусть отсыпается. Уж так спит крепко, что никакой руганью не разбудишь, вот и хорошо, вот и славно, можно голос не понижать.

…Бабушка, на первый взгляд, не любила людей, но искренне служила им, потому что «так надо». Она не надеялась на Бога и Его милости, искренне считала, что все это – не для нее. Это – для кого-то другого, для «на́больших» или святых людей. Ну и для богатых, конечно, – потому-то, дескать, и богатые они, что «Бог им помогает, и ты, Саша, богатых-то не ругай, не перечь им, уважай».

И полагалась бабушка только на себя и свои силы. Но при этом она всегда, всю жизнь ходила в церковь и благодарила Бога за все, а главным образом – за то, что дает ей силы «царапаться». «Надо иттить в церковь, Сашуля, – кряхтела иной раз бабушка. – Неохота как, а что делать! Надо».

– Бабушка, вот ты про тетю Лиду говоришь, что она там у себя сидит и колдует, а зачем же ты ей хлеб покупаешь и свечки за нее ставишь в церкви? – спрашивал я.

– Потому что, Саша, это совсем другое дело, – отвечала бабушка. – Какая бы она ни была, Лидушка эта, но она своя, не чужая.

Бывало, выйду я в сени, в холодный туалет (холодный, да зато с лампочкой, ее провел туда папа), а тетя Лида заслышит мои шаги и протягивает мне в чуть приоткрытую дверь старинные деньги – полтинники с молотобойцем или, реже – рубли с рабочим, который указывает крестьянину рукой на завод с восходящим за ним солнышком.

– Ужотко вечером еще вынесу, – говорила мне тетя Лида.

На монетах стояло: «1924 г.». Эти старинные деньги можно было обменять в отделении Госбанка на настоящие – за полтинник давали 90 копеек, а за рубль – рупь восемьдесят. Я, шестилетний, до рези сжимая в ладошке несколько полтинников, побежал в банк на Советской, пытался сдать их, но меня прогнали, сказав, чтобы я отдал монеты взрослым. Хорошо, что не забрали полтинники, а могли, вполне даже могли – у какого-то пацана, помнится, изъяли якобы «для проверки», а потом, когда отец узнал и пошел в банк за деньгами, на него таращили глаза: мол, знать не знаем и ведать не ведаем ни про какие полтинники серебряные.

И я отдал их бабушке, взяв с нее обещание, что она купит нам торт с большими кремовыми цветами, а еще – две пачки пломбира за 19 копеек, потому что бабушка очень редко и неохотно мне его покупала, и обычно я обходился сливочным мороженым за тринадцать. Считать деньги я умел просто на зависть как, и бабушка часто просила: «Ну-ка, Санёга, сочти мне».

Бабушка разглядывала серебро с подозрением: «Лидушка, что ль, дала?» – «Да», – признавался я. Бабушка хмыкала недовольно, однако ж прятала старинные деньги в тощий кошелек и шла в отделение банка. И когда она приносила один лишь торт, а я громко и горестно уличал ее в обмане, бабушка говорила, как отрубала: «Не всё во всё». То есть – не всё сразу и немедленно. И конечно, ей в голову не приходило отнести кусочек торта тете Лиде. А может, приходило, но угощенья тетя Лида, по-моему, все равно не получала. Только на Пасху и отрезала ей бабушка от куличика.

Тетя Лида была последней живой бабушкиной сестрой, они к тому времени изо всех Рязановых вдвоем только остались на этом свете. Вместе пережили войну, голод и холод, страх и отчаянье, тяжкую долю одиноких сердец…

– А почему ты не вышла замуж, бабушка? – спросил я как-то ее, когда мы уже легли спать – я на диване у печки, а бабушка – на старинной чугунной кровати.

– Глупая была, Саша, – отвечала бабушка тихо. – Очень мне после революции один парень нравился, как раз недавно Ленин тогда умер. Мы с ним, с этим кавалером, у тетки Ольги Шишковой виделись, он к ней приходил по какому-то уж не помню делу. Кажется, электрик он был. Ну и я там бывала. И ведь он на меня тоже заглядывался. Вот ближе к Пасхе он и сказал мне очень вежливо: «Ждите сватов, придем завтра, потом повенчаемся, и я к себе вас, Ольга Николаевна, заберу». Мне восемнадцати еще не было.

– И пришел?

– Пришел, Сашик. Я так испугалась, что спряталась в чулане.

– В этом самом, да?

– В этом самом, Сашуль. Сижу и все слышу, как его моя матушка прочь гонит со двора. И другие тоже голосят, выпроваживают моего Алешу… А я плачу в чулане, дуреха. Алешей его звали. Он обиделся и больше не пришел никогда.

– А ты бы, бабушка, сама пошла к нему, объяснила бы как-нибудь все.

– Что ты, что ты! Как это так – сама… Нельзя, Сашуль. Где такое видано было, чтоб девка к парню пришла! Что ты… Проще удавиться было, руки на себя наложить.

Бабушка начинала тихо плакать.

Я постоянно забывал, что бабушка всего лишь приходилась маме теткой, родной сестрой моей «всамаделишной» бабушки, муж которой, мой дед, погиб в первом же бою Московского народного ополчения. Был он, как и бабушка Марья, учителем, а к войне стал почти совсем слепой, не различал, где приклад ружья, где – мушка.

И не вспоминал я тогда, что «всамаделишная» бабушка умерла уже давно. И та, которую я потом всю жизнь называл бабушкой, надолго заменила мне и мать, и отца, и всех прочих родных – вплоть до шестого класса, когда меня наконец-то забрали к себе родители.

Еще в Вологде она клала меня, младенца, с собой в постель, чтобы я не окоченел совсем в продуваемом ветром бараке, возила на саночках делать мне уколы… Помню, как темным зимним утром, сквозь морозную дымку, ехал я лежа лицом вверх на саночках – через широкую проезжую часть, как бибикали «бибики» где-то рядом, грозно и неумолимо… У меня только-только пошла на спад пневмония обоих легких, убавилась температура, но родители не могли и помыслить, чтобы врач пришел с уколами на дом – это было невозможно, такого не предусматривалось ни для кого, а там уж как хочешь, хоть помирай, это твое дело.

И в процедурном кабинете, помню, бабушка плакала, глядя, как я играл пузыречками из-под лекарств, когда меня кололи. Милее всех на свете игрушек были для меня эти пузыречки, из которых медсестра только что выкачала шприцем содержимое. Их давали мне, чтобы я не плакал от боли.

Мама с папой тогда из-за моей болезни спешно вызвали бабушку в Вологду, больше не на кого было надеяться.

13

Бабушка никогда не крестилась в присутствии папы и по его неумолимому распоряжению погрузила на телегу (ту самую, на которой мы потом капусту возили) фамильные иконы купцов Собакиных и отвезла их в церковь Александра Невского. Помню, помню Пресвятую Богородицу с бархатным, глубоким взором синих очей, помню грозный Спасов лик, изображенный как бы на полотенце с каемочкой… С обеденный стол величиной были эти иконы. Где они сейчас, живы ли? Может, отданы в какую-то другую церковь, нам неведомую, где с иконами после войны было совсем плохо и взять их