На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

Да, так вот, о мышах-то. Значит, спала бабушка на своей чугунной дореволюционной кровати, и в мои добровольные обязанности входило каждое утро взбивать ей перину и застилать покрывалом. Мой ветхий диванчик с непременными для таких диванов откидными валиками по бокам притулился к бабушкиной кровати «голова к голове», а в образовавшемся углу стояла печка – царица жизни нашей.

И вот я, дошколенок, приколол кнопками в изголовье своего диванчика тетрадный листок, на котором цветными карандашами старательно вывел перечень своих повседневных дел, где, помимо заправки бабушкиной кровати, чтения книжек и подметания пола (а также тщетного зарока «Не грубить») значилось на полном серьезе: «Ловить мышей». Ибо кошки у нас после исчезновения Лиски больше не было и в дальнейшем не предвиделось по причине стойкой бабушкиной нелюбви к этим «стервам».

Бабушка с гордостью показывала этот перечень моих обязанностей своим знакомым и соседям, время от времени наведывавшимся к ней в гости. Гордилась бабушка, конечно же, только тем, что ее Санька в шесть лет уже умеет читать и писать. А вовсе не тем, что у него есть свои пусть и маленькие, но все же – обязанности по хозяйству. Это ведь нормальным считалось тогда для всех девочек и мальчиков в любом возрасте, кроме грудничков, понятное дело.

Бабушкины гости смеялись, увидев графу: «Ловить мышей». Меня это почему-то радовало и вдохновляло. Смеются – значит, одобряют. Даже, пожалуй, восторгаются. Смеялись и соседские мальчишки – Пашка и Ленька. Дружить с ними было трудно, их одобрение надо было заслужить – особенно Пашкино. И Пашка, добрый, великодушный, спортивный парень, отсмеявшись, похвалил меня за то, что я ловлю мышей… Сказал: «Молодец, Саня! Ты один-единственный из всех мальчиков, кого я знаю, кто ловит мышей». Ах, как же я был ему за это благодарен, я готов был отдать ему свою копилку с мелочью, свой пластмассовый автомат с надписью «Страуме»!

Как ловля мышей выглядела на деле? Мышеловки стояли в темном чулане и промозглой, сырой кухне с керогазом и неприкосновенной, лишь по особым случаям – газовой баллонной плиткой. Там, где-то в стене под столом, жили мыши. Но в мышеловку они попадались очень редко, чаще – безнаказанно съедали кусочек черного хлеба. А если все-таки попадались, им обычно прихлопывало хвост или лапку, и бабушка, обнаружив такую мышь, отчаянно пищавшую и бившуюся в смертном предчувствии, долго добивала ее веником, прежде чем выбросить во двор.

На мою долю оставались мышата. Какими потайными ходами проникали они в горницу и спаленку-столовую – непонятно. Только, встав поутру и шлепая босыми ногами по холодным домотканым половикам, я вдруг видел катившиеся по полу серые и черные шарики… Это и были мышата. Затаив дыхание, боясь опоздать, я хватал веник и что есть мочи бил, бил. Потом брезгливо брал мертвого мышонка кусочком газеты, чувствуя пальцами его ребра, бросал в таз на кухне. И всякий раз почему-то приговаривал при этом: «Чем в таз, лучше – в нас!»

Эту поговорку бабушка повторяла, когда подъедала какие-нибудь остатки, и мыши тут были совсем ни при чем.

16

Значит, скоро я увижу в нашем доме крыс – я верил в это, я уповал, что приключение состоится, что бабушка не обманывает меня.

Я выходил на улицу, озирался. Солнышко слепило сквозь листву плакучей березы, впереди, там, где проходила центральная улица Советская с большим движением, маячил белый фанерный «Серп и Молот», огромный и нелепый. Возле бывшего дома стариков Мазиных, что справа от бабушкиного, сидел на дверной приступке пьяненький дядя Миша с серым котенком на коленях, чесал ему животик и улыбался.

– Как его зовут, дядя Миша? – спрашивал я соседа.

– Дымо-ок, – протяжно, любовно говорил дядя Миша. – Особый он, Саня. Особый этот котик. Ни за поллитру, ни за какие деньги его не отдам.

У дяди Миши, если верить ему, все было особое. Например, мотоцикл «Восход», который дядя Миша взял совершенно разбитым у друзей из милиции, а потом денно и нощно перебирал его «от и до», сваривал что-то своим сварочным агрегатом, утащенным со стройки, а мы вместе с Ленькой и Пашкой смотрели на снопы искр, мечтая стать такими же «рукастыми мужиками», как дядя Миша… «Особый будет мотоцикл, вот увидите!» – подмигивал нам дядя Миша.

Делал-делал, и вот – пожалте, ездит теперь на мотоцикле, да с коляской, все ему завидуют. Положит, бывало, два огромных мешка пустых бутылок в коляску и едет себе в пункт приема стеклопосуды, что неподалеку, в соседнем квартале. А мы – я и кто-то еще из малышни – бежим вослед, визжим от радости за дядю Мишу. Он подъедет к приемному пункту, газанет с треском на пугливых бабок, стоящих в многочасовой очереди с двумя-тремя бутылками, взвалит мешки себе на плечи – на каждом по мешку… Естественно, идет без очереди, говорит на ходу: «Я по гривеннику сдаю» – его и ведет, минуя окошко, прямо в ларек, через дворик, обрадованная приемщица. Так-то, по расценкам, бутылка – двенадцать копеек.

А потом выходит из дощатого ларька и вертит у всех перед носом красной десяткой с Лениным.

– Ух ты, сколько сразу денег получил! – аж темнеют лицами от зависти бабульки.

– Вина надо больше пить! – кричит назидательно дядя Миша.

На радостях сажает в опустевшую люльку нас, прибежавших за ним мальчишек, довозит вокруг квартала до дому, а уж потом едет за вином (это себе) и мороженым для Пашки и Леньки, а тете Марине покупает квадратный тортик с большими кремовыми цветами. Правда, один раз тетя Марина врезала этим тортиком по красному от вина лицу дяди Миши, мы с бабушкой слышали его укоризненно-истошные крики: «Ты что, совсем сдурела? Он рупь сорок четыре стоит, лучше бы я еще бутылку красного взял!»

И вот теперь – особенный котенок у дяди Миши.

– Почему он особенный, а, дядь Миш? – спросил я безо всякого интереса.

– Да уж особенный, Саня.

– А он сильнее крысы будет, когда вырастет?

– Знамо дело, сильнее! Он этих крыс у-ух как давить будет! У-ух как!

И все трепал котенка по загривку.

– А вы знаете, дядь Миш, что скоро у всех крысы будут? Из-за поросенка.

– Зна-аю, – блаженно жмурился дядя Миша. – У всех будут, а у меня не будут. Вот он, Дымок, их не пустит.

Позади соседа, за дверью, слышались быстрые, легкие шаги, дверь распахивалась, появлялась распаренная от жаркой плиты, задиристая и бойкая тетя Марина.

– Щи иди лопать, – весело пинала она супружника. – Санек, пошли с нами щи есть! А?

Я отнекивался, бабушка строго-настрого запретила мне без ее ведома есть что-то у чужих. Да и щей мне никогда не хотелось.

Этот кочан капусты, из которого щи, тетя Марина сегодня утром ловко выцыганила у шофера грузовика, тормознувшего возле нашей «бассейны» залить воды, – как и все шоферы это делали, почему-то из множества городских колонок облюбовав с незапамятных времен именно нашу. Над бортами изъездившегося «газона» высилась зеленая капустная гора…

Тетя Марина выскочила в халате нараспашку, уперла руки в боки и начала задорную перепалку с молодым мужиком, стоявшим на бампере и согнувшимся под капотом. Я наблюдал из окна, и донеслось до меня:

– Слышь, ты, языкатый? Скинь кочаник!

Парень окинул взглядом ладную, крепкую тетю Марину, помедлил, но, не отыскав возражений, полез на борт. И вот – летит ядреный, как сама тетя Марина, кочан, да прямо ей в руки…

– Ну, Маринка, ну, пройда, – кипятилась бабушка, видевшая, как и я, всю эту сцену в окно. – Я так не могу, ей-богу, хоть убейте. Я лучше черный хлеб с со́льцуй есть буду, но просить не пойду!

Бабушка всхлипывала, безжалостно, с чавкающими звуками терла глаза подолом, трубно высмаркивалась в тот же подол.

Вечером мы вышли на тропинку перед нашим домом, здесь уже гуляла толстуха-медсестра тетя Даша Беденко и ее муж дядя Митя. Помнится, дядя Митя был такого низкого роста, что даже мне тогда казался низким.

– Ну что, Даша, ушла, говорят, холера-то? – спрашивала бабушка.

– Ушла вроде, – вздыхала тетя Даша.

– Сколько же народу-то померло, а?

– Говорят, тыща человек, – неопределенно отвечала тетя Даша.

– Это у нас в районе так много? – ужасалась бабушка.

– Не, это по всей стране, по всему эсэсэсэру…

Их сын Гриня снова сел недавно в тюрьму за убийство молодого парня, вора по фамилии Варсонофьев – эту фамилию