На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

– Да мужик один зашел вчера в «Цну», а был с похмелья, ну и белая горячка пришла к нему, – рассказывал дядя Витя неторопливо. – И он при всем честном народе вскочил вдруг из-за столика да и бросился прямо на оконное стекло… Там стекла-то широченные, в «Цне». И орет на бегу: «Холера, холера!»

– С ума сошел от водки, – сказала бабушка сурово.

– Не, ты не права, баб Оль, – поправил ее дядя Миша. – Он не от водки с ума сошел и не от холеры, а потому что похмелиться не успел. Махнул бы стопочку вовремя, жив бы остался.

– Да он и так жив остался, – махнул рукой дядя Витя. – Что ему сделается?

– Так ведь второй этаж! – ужаснулась бабушка.

– Разбился он, насмерть разбился, Оля, – успокоила ее тетя Даша. – Завтра хоронить будут.

– Живой, говорю тебе! – стоял на своем дядя Витя. – Скорая мужика увезла. Порезался да ногу сломал, может, ребра еще.

Тетя Даша казалась расстроенной и разочарованной таким исходом горячечного исступления.

– Живой, говоришь? Ну да, ну да, вам, пьяным, все как с гуся вода.

– Это точно, – согласился дядя Миша. – Ни одна холера нас не берет, Даш. Вина надо пить больше, вот что я скажу, и никакая зараза не пристанет. Ты же медсестра, должна это знать.

– Знаю я, знаю. А вот еще говорят, что холеру комары разносят. Мне кажется, врут.

– Конечно, врут, – охотно согласился дядя Миша. – Мне в армии говорили, на Каспии, что это не холеру, а малярию комары переносят, и то – не всякие комары, а только очень большие. Вот их надо бояться.

– Ну, вот еще и малярии нам не хватало! – занервничала бабушка.

– Две эпидемии зараз не бывают, – утешила ее тетя Даша.

– Ну и слава Богу.

На том и разошлись.

15

– Теперь крысы у нас пойдут, – ворчала как-то раз, в конце лета, бабушка, неодобрительно глядя из бокового окна избы куда-то поверх забора.

Там, за забором, раскинулись «Райкины угодья», как бабушка с укоризной именовала обширный земельный надел возле высоченного домины, застившего нам свет круглый год (только в разгар лета солнышко показывалось над коньком дома тети Раи).

– Откуда пойдут крысы, бабушка? – спрашивал я, не веря в возможность такого большого приключения.

– От поросенка. Они всегда там бывают, где поросенок.

– Как же они берутся, эти крысы? – все еще сомневался я.

– Так и берутся. В какашках поросячьих они заводятся. И потом по всем домам разбегаются.

Крысы! Вот здорово! Это ведь мыши, только очень большие. И злые. Воевать с обычными мышами было, конечно, лучше, чем ничего, но потихоньку надоело. Хотелось новых приключений. Хорошо бы крысы пришли к нам с бабушкой! Вот бы их увидеть, да и прихлопнуть веником!

Обычные серые мыши жили у бабушки на кухне и в чулане. О, этот прохладный чулан с покатым полом, с тонким запахом плесени из просевших углов, без единого окошка, где бабушкина голова натыкается впотьмах на подвязанные к потолку мешки с крупой – гречкой, пшенкой, горохом… С мукой и даже «лошадиной солью»! «Ты думаешь, мыши соль жрать не станут? Станут, они все съедят, стервы!»

От мышей бабушка и подвешивала тюки к потолку на веревочке.

«Стервами» бабушка называла только неодушевленные предметы или животных, но ни в коем случае не людей. Например, галдящих галок, облепивших гигантский тополь у тети Раи, волглую кору (вот ведь стерва!), никак не желающую разгораться и растапливать уложенные в печи дрова…

И всякий раз бабушка произносила это универсальное словцо с приличествующей случаю интонацией. Например, ребристая доска, именуемая, если память не изменяет, палкой-скалкой, которой бабушка надсадно «катала» постельное белье (после предварительной просушки угольным утюгом), была «стервой» по-своему, по-особому: досаждающей, норовящей выскользнуть из мозолистых, изломанных бабушкиных рук, и потому стервой именовалась со вздохом, с усталостью – дескать, хоть ты и стерва, но трудовая, родная.

А вот соседские кошки, шмыгающие по бабушкиным грядкам, были настоящими стервами, «без подмеса». Почему-то бабушка была уверена, что кошки поздней весной специально приходят гадить на рыхлых грядках, похожих на вереницу черных перин. Да еще и выкапывают при этом семена, лук-севок, рассаду…

– Ты-ы зачем сюда пришла? – зычно окликала наглого котяру бабушка. – Ши-ить! Шкирь отсюда! Стерва!

Мог ли я, шестилетний, предположить, что совсем скоро это намылившее слух, кажущееся таким безобидным слово сыграет со мной столь злую шутку, что навсегда оставит болезненную зарубку в моей памяти?..

Я был уверен, что «стерва» – это вполне приличное обиходное слово у взрослых, к тому же бабушка никогда не запрещала мне говорить его.

И конечно же, привычно и беззлобно бабушка именовала стервами неисчислимых мышей, скребущих в пустотелых, оклеенных толстыми слоями обоев, перегородках между комнатами. Бывало, среди ночи бабушка вдруг шлепала растопыренной пятерней по стене, я просыпался, и бабушка говорила: «Мыши скребут, всю душу вымотали, стервы, ну спи, Саша». Мыши умолкали, но ненадолго, и я снова просыпался от хлопка по стене.

Иногда, зажегши лампадки, бабушка молилась в таинственной полутьме зала, и меня всякий раз подмывало выкобениваться перед ней, корчить рожи, потому что я уже знал, что мне ничего за это не будет. И я кривлялся, прыгал, дразнясь:

– Бабушка, а, а, а!

Лишь иногда бабушка обрывала свое бормотанье, говорила мне укоризненно: «Саша, перестань, пожалуйста, зачем ты дразнишь бабушку?» И я, пристыженный, становился рядом с ней, слушая ее громкий шепот.

Бабушка читала по памяти, в то время молитвослов нельзя было купить даже в церкви, не говоря уж о Евангелии или Псалтири, а книги эти собакинские, старинные, зачем-то забрал с собой папа (потому и сохранилось, наверно, фамильное Евангелие 1904 года, на двух языках – церковнославянском и русском, в синодальном переводе).

Я слышу обрывками:

– Царь Небесный… Утешитель… приди и вселися в нас… очисти…

Бабушка, разумеется, произносит: «Очисти нас от всякой скверны», но слово «скверна» мне совсем не знакомо, и мне слышится: «очисти нас от всякой стервы». Ишь ты, думаю я, молится Богу, чтобы не было у нас этих стерв – мышей и кошек соседских. Чтобы мыши не скреблись по ночам и не мешали бабушке спать, стервы.

Я уже тогда догадывался – или, быть может, бабушка обмолвилась? – что именно приваживает мышей в простенок. Скорее всего, это хлебный дух высохшего клейстера, который бабушка использовала при поклейке обоев, а клейстер этот она готовила из хлебного мякиша – так выходило гораздо дешевле, чем покупать обойный клей, поскольку на целую кастрюлю клейкого отвара уходила какая-то четвертушка буханки, а целая буханка стоила восемнадцать копеек.

Мыши были неотвязчивыми, надоедливыми спутниками моего детства.

Бабушка спала на старинной чугунной «собакинской» кровати – с завитушками, со множеством блестящих, тяжелых шаров, которые я безбожно отвинчивал и терял где ни попадя, а повзрослев чуток, стал носить во двор к братьям Князевым, и Пашка хвалил меня, ведь лучших «гранат», чем из этих пустотелых шаров, да с насечками, придумать было невозможно, эти шары просто были созданы для гранат-самоделок. В снабженное резьбой отверстие шара наталкивалась сера от спичек, потом плотно накручивался подходящий болт. Швырок о кирпичную стену – и шар с оглушительным хлопком разбрызгивал чугунные осколки…

Как никого из нас ни разу не покалечило – ума не приложу. Бог дураков любит, как говорили в Егорьевске. А может, бабушкиными молитвами цел я остался, а заодно и братья Князевы – попутно, так сказать, за компанию.

Но пацанов, изуродованных самопалами, поджигами, кустарными фейерверками с магниевой начинкой, было в Егорьевске пруд пруди. Кто – без пальца, кто – без трех, кто – без глаза, кто – с простреленными кишками. За кусками магния специально ходили на «самолетную свалку» возле аэродрома – да-да, в Егорьевске был свой аэродром, где садились даже Ил-18! Ну, не так уж часто садились… Может, раз в полгода. Или даже – раз в год. Время тогда текло по-другому, зима казалась эпохой, а лето – столетием… На этом аэродроме мы не только собирали куски магния, но и пускали в небо воздушных змеев, с воплем бегая по взлетной полосе с пробившейся в ее трещинах травкой – до тех пор, пока нашу ватагу курлы-мурловцев не избили в кровь местные парни из русанцевской банды – так называлась шпана с улицы Русанцевской, что