На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

И – налево, к оживленной и шумной Советской улице, не доходя которой ютился маленький зал ожидания с квадратными колоннами, а возле него, прямо на обочине – два-три громоздких, рассевшихся от времени автобуса с надписями: «Орехово-Зуево», «Коломна», «Радовицкий Мох». Был всякий раз, как ни придешь на станцию, еще один пузатый и округлый автобус, который я называл «говорящим», на переднем стекле у него была табличка: «Бронницы», и автобус, отправляясь в путь, долго буронил: «Бронь-бронь-бронь».

А еще напротив станции, в старинном доме, была гостиница без названия, просто черная надпись на зеленой вывеске: «Гостиница». На избитом ногами крылечке стояли двое мужчин с начальственным видом, в костюмах, и курили. Мне наша гостиница представлялась обиталищем сказочных героев, чертогом всемогущих. Мама как-то раз подробно объяснила мне, что в нашей Советской стране жить в гостинице имеет право далеко не каждый человек, а только очень немногие. Их называют «командированные», у них есть специальная бумага, и только она, бумага эта, дает право поселиться в гостинице.

– А если ты придешь, тебя пустят в гостиницу? – спрашивал я. – Ты же заместитель редактора газеты.

– Меня, Саша, и подавно не пустят, – говорила мама как о чем-то само собой разумеющемся. – Я ведь в городе живу, я местная. А гостиница селит только тех, кто издалека.

– Из Москвы?

– Не обязательно из Москвы, откуда угодно. Но только не из Егорьевска. И только по специальному удостоверению. Для всех других людей в гостинице мест нет.

Катя предвкушала новую жизнь, у нее впереди были приключения: поездки в особенный, волшебный город с удивительным названием, которое взрослые произносили с восхищенным выдохом: ВэДээН – Ха-а! Потом – первый раз в первый класс, и главное – у нее впереди была жизнь не где-нибудь, а в квартире!

До этого никто и никогда в нашей семье не жил в квартире, чтобы у тебя и батареи, и ванна, и теплый туалет зимою, и вода из-под крана, хочешь – горячая, хочешь – холодная. Это представлялось неким совершенно иным образом существования, иной разновидностью бытия. Как где-нибудь за границей. При капитализме, в общем, о котором почему-то мечтали как о чем-то недосягаемом все-все, даже партийные.

Папа с мамой сначала жили в общежитии на Ленинских горах, когда учились в МГУ, потом, уже после распределения в Вологду, – в бараке, где у нас были две проходные комнаты, и в спальне мамы и папы стоял умывальник, как в стихах про Мойдодыра, – латунный бидон с носиком, по которому надо долбить снизу вверх, а под ним – деревянная тумба, в ней, за занавесочкой – поганое ведро… Для меня и Кати – горшки на полу, а взрослые ходили в общий туалет на первом этаже барака.

Когда я дважды кряду, еще младенцем двухлетним, заболел двусторонним воспалением легких, старый врач безо всякой надежды посоветовал бабушке: «Если хотите, чтобы он у вас не умер, то перевезите его в бревенчатый дом с печкой, чтоб воздух сухой был и хорошо прокаленный, без микробов».

И мама с папой отправили меня с бабушкой в Егорьевск, когда мне было два года с маленьким хвостиком, и я помню, как мы с бабушкой лежали на верхней полке поезда, мне было страшно, а за окном проплывал Ярославль – так люди рядом с нами говорили.

А осенью того же 1966 года умерла мамина мама Маша, которая жила в избе вместе с бабушкой и тетей Лидой. Тогда в Егорьевск нагрянули и родители мои, «по пути из Москвы в Москву»: все-таки Егорьевск ближе к Москве, чем Вологда, в которую их спровадили из столицы после МГУ. Егорьевск – это уже Московская область, а значит, московская прописка и шанс переехать совсем вплотную к Москве, а там, через сколько-то лет – глядишь, и москвичами настоящими стать, полноценными.

И вот они с Катей будут жить в собственной отдельной квартире со всеми удобствами, почти в Москве!

– А ты бы осталась, если бы можно было? – нудил я.

– Не-а, – отвечала Катя беззаботно, и я с тоской завидовал ей.

Еще и потому завидовал, что чувствовал: я буду скучать, а она – нет. Я не хотел скучать в одиночку.

Небольшая толпа с авоськами, корзинами и ведрами, затянутыми марлей с красными пятнами (везли вишню со своих садов), волновалась и гудела. Автобус Егорьевск – Москва все никак не подходил. Наконец по станционному радио хриплым, рваным голосом объявили, что автобус сломался. Я обрадовался: мама, папа и Катя не уедут сегодня, мы вернемся домой и будем пить все вместе чай с ром-бабами, а потом мы с Катей будем играть в кубики, и мама с папой, как вчера, позовут гостей, чтобы снова пить с ними вино «на прощание».

Мне было очень обидно, что никто, кроме меня, всему этому не радуется и не хочет возвращаться в бабушкин дом. Взрослые стали обсуждать какую-то электричку, которая идет в Москву через два или три часа…

А по радио объявили, чтобы мы ждали другого автобуса. Из кабинета начальника станции вернулась мама.

– Скоро подадут, – сказала она деловито.

Мы с Катей снова стали прощаться и, подражая взрослым, обещали писать друг другу письма.

Подали автобус, это был старый, расхлябанный серый рыдван с жесткими ободранными сиденьями и никак не хотевшей открываться-закрываться гармошкой передней двери. Папа возмущался, говорил, что этот автобус только для поездок по городу, а не на дальние рейсы, что мы заплатили за мягкий автобус с отоплением, что он не хочет ехать в таком автобусе. Я понимал папу и был на его стороне, ведь он теперь – журналист центральной московской газеты «Лесная промышленность», которую читают по всему Советскому Союзу, даже на Камчатке читают!

– Не садитесь в этот автобус, пойдемте назад домой! – втолковывал я с жаром.

От меня отмахивались, говорили, что все равно ехать придется, а сегодня они уже собрались и вещи туда-сюда распаковывать не будут. Но главное, главное… Я понимал, что раз уж билеты куплены, да заранее, то сдавать их обратно в кассу… Ну, такое просто-напросто никому в голову прийти не может. Всё, деньги уплачены, решение принято.

– Слава Богу, вещей хоть немного, – бухтела бабушка, помогая «нашим» грузиться в отсыревшую утробу автобуса. – Вот бы вам печку включили! Ведь не включат, нехалюзы.

За остальными вещами, в том числе – телевизором «Старт-3», проигрывателем «Юбилейный», магнитофоном «Комета» и кучей матрасов, подушек и одеял, неделю назад приезжал «контейнер», это был грузовик со стоящим в кузове высоким коричневым железным ящиком с дверцами на замке. Мама села тогда в кабину к водителю и повезла пожитки на новую квартиру, а на следующий день вернулась обратно в Егорьевск.

Я все никак не мог распроститься с Катей, до нее дошло наконец, что с сегодняшнего вечера ей будет не с кем играть и сочинять всякие интересные истории.

– Ну, всё, иди, Катя, к маме и папе в автобус, – сказала бабушка.

И прибавила со вздохом:

– Перед сме́рьтюй не надышишься.

Я сглатывал ком в горле и думал, что, наверное, перед смертью мне будет так же одиноко и тоскливо, как сейчас, и я буду с трудом дышать сквозь удушающие меня слезы…

До сих пор помню я, как удалялся от нас по улице Карла Маркса этот вихляющий из стороны в сторону автобус (как мне сказал потом дядя Миша, это был ЗИЛ-158, а хороший, дальний, назывался ЛАЗ). Помню, как хлестала по его боку оторвавшаяся железная рейка, а бабушка причитала вослед:

– Ведь не доедет до Москвы, батюшки-светы! Нет, не доедет…

Дождь кончился, и мы шли домой с бабушкой – «одни на всем белом свете, Санёга!»

Мне в голову не приходило, что я – брошенный, что папа и мама меня не любят. Папа и мама не могут меня не любить, они должны меня любить. Но при всей этой убежденности я с ранних лет покорялся (привык покоряться) безвариантности своего теперешнего и предстоящего бытия. Да, вот так теперь ты будешь жить. Да, конца такой жизни не видно. Что ж, буду читать книжки. Там – настоящая, далекая жизнь. Не здесь, а там, в книгах! И я ломал глаза, продираясь сквозь узенький дореволюционный шрифт, которым была отпечатана великая книга моего раннего детства – жюль-верновские «Дети капитана Гранта». Иногда бабушка забирала у меня этот пухлый, истрепанный том без начала и конца, принималась медленно, спотыкаясь сослепу, читать вслух. Я горячился, торопил ее…

Телевизора «Старт-3» больше не было в доме, он уехал туда, где папа, мама и Катя – им нужнее, а денег на другой телик нету, я даже