На сто первой версте - Александр Александрович Аннин

хохотали над Катей и все повторяли и повторяли новые для меня и сестренки слова: «Колоссально!», «Потрясающе!» И пересказывали всем гостям с великой гордостью тот эпизод возле снежной горки. «Повтори, повтори для Олимпиады Васильевны, Катюша!» Катя выкрикивала задорно: «Я женщина!» – и, зардевшись от смущения, утыкалась лицом в мамину юбку.

Глядя на нашу неразлучность с Катей, бабушка говорила мне:

– Вот вырастешь ты, Санёга, встретишь свою зазнобу и будешь с ней одной на всю жизнь. Запомни: что у людей бывает, то и нас не минует.

– А зазноба эта – она красивая будет? – спрашивал я.

– Красивая, конечно, – отвечала бабушка уверенно. – Сейчас некрасивых нет, все красивые. Это раньше были рябые да кривые, когда оспа ходила. А теперь оспы нет и рябых нет.

– Рябые – это от оспы, да, бабушка?

– Да, Сашуля, от оспы.

– А кривые от чего?

– От того, что каждый день печку топили, да сызмальства, вот и попадет, случалось, мальцу искра в глаз, и готово дело – окривел, – говорила бабушка, словно о самом что ни на есть обычном пустяке, словно о царапине какой-то.

Но в сказках, я заметил, не было кривых или рябых. Все царевичи, принцы да Василисы были красивыми. У нас в детской комнатке висела на стене картина за стеклом, про которую взрослые говорили, что это «Иван-царевич на серой “Волге”». Тогда по городу уже ездили две-три новых машины «Волга», они были больше, чем «Победа», и тоже округлые, и были они именно серыми. Ехали степенно, чуть раскачиваясь от собственной величины и значимости. Я мечтал, что, когда вырасту, накоплю денег на машину, и это обязательно будет серая «Волга».

На картинке за стеклом я видел красивого дяденьку в золотой одежде, с мечом в ножнах – на отлете, а к груди его приникла девушка в старинном платье с узорами, с закрытыми глазами и распущенными волосами. И ехали они вдвоем на большущей серой собаке, а вовсе не на «Волге». Хотя мог бы царевич и «Волгу», наверное, купить. Я же смогу, когда вырасту, а царевич уже большой. И денег ему копить не надо, он же царевич. Почти царь. Где же его «Волга»?

«Наверное, в гараже стоит, – думал я. – Они приедут в гараж на собаке и пересядут в “Волгу”, а на “Волге” уже поедут в загс. Тогда все понятно».

Но, конечно, не отсутствие машины на картинке смущало меня больше всего. А то, что девушка была возрастом под стать царевичу, а мама говорила, что даже младше его. Насчет Кати я, в общем, стал сомневаться: а подходит ли она мне в жены? Катя была на целый год старше – на це-е-лый год, а это – бесконечная зима, весна, потом лето, осень дождливая… Это сколько всего случится, это жизнь целая!

А принцы из книжек с картинками были одного возраста с принцессами, а то и постарше. Нет, все-таки, наверно, не подходит мне Катя, она раньше меня большой станет.

В тот же год я начал читать урывками самую толстую мою книжку – «Дети капитана Гранта» и окончательно убедился: что-то в моих планах насчет женитьбы на Кате не так. Ведь Роберт Грант, которому четырнадцать, даже и не думал жениться на своей шестнадцатилетней сестре Мэри – наверное, потому, что она даже не на один, а на целых два года его старше. И Мэри выходит за капитана Джона Мангльса, который сильно взрослее их обоих – и брата, и сестры.

И вывод был сделан безжалостный: нет, Катя моей женой быть не может. У меня выстроилось четкое понимание: жених обязательно должен быть старше невесты. А муж старше жены. Лорд Гленарван сильно старше леди Елены. И, сдается, соседский дядя Витя постарше тети Раи, а дядя Миша – тети Марины. Да чего там соседи! Вон папа, например, на пятнадцать лет старше мамы: я затвердил, что маме – тридцать, а папе – сорок пять, и говорил это всем без запинки.

Значит – о ужас! Моя «зазноба» еще в яслях, а может быть, даже и не родилась на свет… Представить это было невозможно, как я ни силился, как ни ломал голову.

Я долго не сообщал об этих своих размышлениях Кате, боясь ее обидеть.

9

Как и все прочие городские, мы иногда по воскресеньям выходили гулять всей семьей по главной улице Советской. И, помнится, ранней-преранней весной, еще снег лежал толстый, мы впятером отправились пешком в микрорайон, чтобы посмотреть на самый первый в Егорьевске девятиэтажный дом, строительство которого наконец-то подходило к концу. До этого я видел вблизи многоэтажку только один раз – в книжке с картинками под названием «Приключения Пифа», там добрый песик Пиф строил себе высотную конуру. Но в этой конуре все равно было только шесть этажей, а не девять.

Помимо нас, в тот выходной день к стройплощадке тянулось на гулянье множество семей из старого города. В Егорьевске – свой высотный дом! Это было событие, достойное лицезрения и обсуждения. «Ведь девять этажей, – не могла поверить своим глазам бабушка. – Девять! Подумать только! Прямо небоскреб, как в Америке. Куда столько?» – «Ну, в Москве много таких домов», – говорил папа снисходительно, словно уже был без пяти минут москвичом. «Так ведь то – Москва!» – резонно разводила руками бабушка. «А вон видишь, Оля, – указывала мама куда-то. – Там еще два таких дома будут, тоже девятиэтажные. Я про это интервью делала со строителями».

Мама называла бабушку по имени – Оля, а почему-то не «мама Оля» и даже не «тетя Оля», как соседи.

Я подозреваю до сих пор, и на полном серьезе, что именно появление этих первых девятиэтажек в далеком семидесятом породило ту вялую, хмурую и тягучую неприязнь к жителям микрорайона, проникшую в самое сердце жителя старого города. Может, сказалось еще и то, что в следующий Новый год из микрорайона перестали, как прежде, валом валить к нам на городскую елку, на площадь Советскую, с «Мосторгом» и «Торгсином» по краям. А елка наша была на загляденье: выбирали самую лучшую в Туголесском Бору, везли на огромном-преогромном тягаче-лесовозе… Не видал я больше такой мощной, великолепной елки нигде и никогда. Гудел в ее подножии мотор, переключались лампочки со щелчком, а игрушки – всякие резиновые зайцы и поросята – висели высоко-высоко, иначе обязательно «утощут».

– Слыхали?.. Видали?.. Теперь у микрорайоновских своя собственная елка, они больше не хотят к нам на площадь в Новый год ходить, они теперь сами по себе, отдельно, – говорили едко, «с сердцем», в старом городе.

Со стороны микрорайоновских нелюбовь к жителям старых кварталов приобрела выраженно враждебный облик. И носителями этой вражды, конечно, были пацаны. Они всегда почему-то оказывались сильнее и многочисленнее нас, когда дело доходило до драки. Мы всё как-то не могли сплотиться, бились меж собой внутри старого города – улица на улицу, квартал на квартал. Микрорайоновские, в отличие от нас, стояли друг за друга горой, всегда быстро сбивались в многочисленные летучие ватаги, невесть откуда вдруг появлявшиеся на наших полубезлюдных улицах. Они нападали всем скопом, одновременно, на одного-двоих наших мальчишек или парней постарше, стремительно забивали их руками и ногами, до полусмерти, а иногда и до смерти – просто первых попавшихся, без разбору, по принципу «кто подвернется». И всегда успевали смыться до приезда милиции и скорой.

Через год-другой-третий даже деревенские пацаны из Заболотья перестали наведываться на Курлы-Мурлы и другие задние улицы, они больше не вызывали нас на драку. Заболотские, видимо, в душе сочувствовали нам, словно своим, родным. Еще бы! Все-таки в избах живем, с огородами и цепными псами. Как для старого города, так и для примкнувших к нему деревень микрорайон был чем-то новым, угрожающим нашему исконному существованию.

С той поры, как поднялись над Егорьевском микрорайоновские высотки, пацаны из этих враждующих половинок города – старой и новой – всё били и били друг друга. Поодиночке и стенка на стенку, с применением стальных цепей и арматуры, кастетов и нунчаков, гирек, свинчаток и ножей. Палили из самодельных поджиг, которые, помнится, с легкостью прошивали свинцовой пулей доску-сороковку.

И я, и соседские мальчишки Князевы, и все прочие пацаны из нашего и прилегающих к нему кварталов были «приписаны» к банде «Волки» – просто по территориальному признаку, никто нас и не думал спрашивать, в какой именно банде мы хотели бы состоять. Банда наша особо ничем не прославилась, редко собирались мы для побоищ с другими городскими группировками, не то что грозные «Апачи», «Гуроны» и «Спартанцы», слухи о свирепости которых повергали в оторопь некоторых