С четырех сторон - Шрикришна Аланахалли

на плечи своих внучек Абхабен и Ману, он медленно прошел сквозь толпу людей, пришедших совершить вечернюю молитву. Отвечая на приветствия собравшихся, он отпустил внучек и сложил ладони лодочкой. В этот момент некий Натхурам Винаяк Годсе, протиснувшись через толпу, остановился прямо против Ганди и трижды выстрелил в него в упор. Вымолвив «О Рама!», Ганди упал.

ПУНА

Это сообщение пришло уже вечером тридцатого. Стали известны все подробности.

Наутро вспыхнули беспорядки. По городу метались толпы людей. Каждого, на ком был тюрбан или шапочка, заставляли обнажить голову.

Кое-где в стекла домов полетели камни. Бесчинствующие толпы разграбили несколько магазинов, спалили несколько ресторанов. Подожгли редакцию газеты. В трех районах города полиция открыла огонь, пытаясь пресечь беспорядки.

В городе ввели на тридцать шесть часов военное положение.

Улицы Пуны опустели, стали похожи на высохшее русло реки. Магазины закрылись. Всякое движение замерло. Шумный город, круглые сутки гомонящий на разные голоса, вдруг умолк, онемел.

Лишь изредка нарушит тишину одинокий армейский грузовик, чиркнув колесами по черному асфальту, словно грифелем по аспидной доске. Бродячие псы с озадаченным видом перебегают обезлюдевшие улицы или подолгу стоят у стен, тупо уставясь в пустую уличную перспективу.

Налаженная повседневная жизнь горожан вдруг остановилась. Взрослые не могут пойти на работу, дети — в школу. Не слышны зазывные крики молочника, заперта лавка бакалейщика. Не работают мельницы, пекарни. Все пришло в полное расстройство.

Крыши домов залил золотистый свет предвечернего солнца. Повеял свежий ветерок, но улицы по-прежнему пусты, по-прежнему безлюдны парки. Закрыты рестораны. Даже воробьи — их столько всегда по вечерам — и те куда-то попрятались. Не видно и голубей под мостом. Рынки являют собой печальное зрелище. Лавки заперты. Одни лишь уличные фонари на высоких столбах кажутся бодрствующими. Этот день тянется бесконечно, словно в больном забытьи.

Под вечер я задремал. Проснулся в половине шестого. Подтянул одеяло к подбородку и продолжал лежать. За два последних дня я почти ничего не ел, да и есть не хотелось.

Обычно в этот час школьники и студенты, живущие здесь в общежитии, поднимали невообразимый шум. С верхнего этажа доносился громкий топот, слышались обрывки популярных песен, исполняемые самыми немелодичными голосами, свист, кто-то кого-то громко звал, коверкая имя до неузнаваемости. Гудели примусы, звякали металлические ведерки о водопроводный кран. Но сегодня царит гробовая тишина.

Мне не хочется есть, не хочется выходить из комнаты. Прохладно. Я, похоже, продрог до костей. Нет никакого желания вылезать из-под одеяла. Может, я заболел? Ощупываю свой лоб, грудь. Жара как будто нет, и голова не болит. Только язык обложило.

В комнате темнеет. Все громче зудят комары. Днем на другой койке прикорнул и Ешванта. Потом он куда-то ушел, закрыв за собой дверь. Я слышал это сквозь сон. Куда он отправился? Возможно, на службу. Открыты ли сегодня учреждения? Впрочем, Ешванта работает тут же, в соседнем здании. Но какая может быть работа при нынешних обстоятельствах?

Смеркается, густеют вечерние тени. Душу давит смутная тоска; в самом воздухе разлита гнетущая грусть. Какой день сегодня, какое число? Второе или третье февраля? Сколько же я проспал? Надо вставать. Зажги свет. Подойди к раковине и умойся. Промой глаза холодной водой. Ну-ка, вставай!

Но я по-прежнему лежу в постели. Я не сплю, однако веки сами собой опускаются, и я начинаю куда-то проваливаться, все глубже и глубже. С усилием снова раздираю глаза — они слипаются. Да что же это со мной такое?

С головой укрываюсь одеялом и сворачиваюсь калачиком.

Я не слышал, как отворилась дверь. Почувствовал только, что в комнате вдруг стало светло. Хотя спал я на животе, с головой накрывшись одеялом, но все равно понял: в комнате включили свет. Ешванта вернулся?

— Как?! Ты все еще спишь? Вставай! — воскликнул Ешванта, расталкивая меня. Я отбросил одеяло и повернулся на спину. Резкий свет ударил в глаза. Ешванта прикоснулся ладонью к моей шее и спросил:

— Нет ли у тебя температуры, а?

— Вроде бы нет, только вставать не хочется.

— Пойдем, поешь чего-нибудь, а потом спи себе на здоровье. Я обо всем договорился. Мой начальник приглашает нас с тобой на ужин…

— Не хочу я ужинать.

— Ты должен поесть. Уже половина девятого. Наверное, нас там заждались. — Навязчивость Ешванты раздражала. Дался ему этот ужин! Неужели человек с голоду умрет, если не поужинает раз-другой?

— Иди один. Я не пойду.

— Почему?

Ну что ему растолкуешь?!

— Мне неудобно туда идти. Я не знаком с твоим начальником. С чего бы ему приглашать меня на ужин? Должно быть, это ты его об этом попросил.

— Чего же тут неудобного? Нам с тобой надо поесть, а он как-никак живет у себя дома. Что ему стоит накормить ужином двух гостей? Это же не прием какой-то. Разве мы знакомы с подавальщицами в столовой? Он не хочет, чтобы мы голодали, вот и позвал поужинать. Как можно отказываться?! Пошли.

Ешванта чуть ли не силой вытащил меня из постели. Я неохотно последовал за ним. Его настырная забота о моем благополучии вызывала у меня глухую досаду.

Контора, где служил Ешванта, помещалась тут же, на обнесенной стеной территории общежития для учащихся. Начальник Ешванты занимал с семьей три комнаты, примыкающие к конторе.

Когда мы появились на пороге его жилища, начальник, сидевший без рубашки на матерчатом коврике, приветствовал нас словами: «Заходите, заходите. Садитесь».

Я уселся на коврик, Ешванта остался стоять.

— Он не хотел идти. Стесняюсь, говорит, ведь я с ним не знаком.

— Чего же тут стесняться? — изображая радушие, воскликнул начальник. — Как-никак мы земляки, из одного княжества. И вашего отца я прекрасно знаю! Он недавно ушел со службы? Где он теперь живет? В деревне?

— Да.

— Понятно. Землица-то у него есть?

— Немного.

— Вот и хорошо. Что же ты стоишь, Ешванта? Садись, садись, пожалуйста. — Затем, повернувшись ко мне: — Ведь вы работаете здесь в редакции газеты, да?

Не люблю, когда мне задают этот вопрос. Но меня вечно спрашивают, работаю ли я в газете.

— Нет. Просто пишу всякую всячину для журналов и еженедельников.

— Ах, вот как. Наверно, хорошо зарабатываете. Теперь многие читают журналы. Даже мои домашние пристрастились к чтению. — Повернувшись, начальник громко спросил: — Ну как, готово?

Из полутемной кухни, освещаемой одной слабой электрической лампочкой, пахло дымом и гороховой похлебкой. Женский голос откликнулся:

— Да, да, подносы и тарелки достаем!

Ешванта торопливо вскочил и отправился на кухню помогать.

Положение его было здесь довольно деликатным. Дело в том, что общежитие, соседние строения и магазин, выходящий на улицу, — все это являлось собственностью раджи нашего княжества. Начальник Ешванты был