Восставшая из пепла - Николай Иванович Ильинский

было. Константин Сергеевич шел, увязая в снегу, подчиненный неведомой ему воле, которая вела кого к победе, а кого к смерти ради этой же самой победы. Он шел, стреляя из автомата, пока нечто острое и нестерпимо горячее не обожгло его грудь. Константин Сергеевич, хватая ртом морозный воздух, которого вдруг стало так ему не хватать, поднял в руке высоко автомат и, опускаясь сначала на колени, упал на бок. «Сейчас, сейчас я поднимусь и пойду, пойду», — казалось, говорил он сам себе и другим, уверяя, что с ним все в порядке. Но лицо его утонуло в сугробе и от еще теплого дыхания таял снег. И он еще услышал прозвучавшее где-то далеко, далеко о нем:

— Капитан упал, помогите ему!..

«Не надо, не надо, я сам, — будто говорил он кому-то, не шевеля губами. — Да что ж это такое!» А затем — темный бесконечный провал.

Если бы Константин Сергеевич пришел в себя через сутки или двое, то увидел бы чистую палату походного госпиталя, врачей и медсестер в белых халатах. Он увидел бы знакомые лица работников политотдела, приезжавших справляться о его здоровье, о том, как проходил процесс лечения и каковы перспективы его выздоровления. Но сознание не возвращалось к Константину Сергеевичу, хотя оно еще и теплилось где-то в сумрачной глубине рассудка. Медсестра, которой было поручено наблюдать за ранеными, в том числе и за капитаном, все время слышала от него одно и то же:

— Ну, поднимайте же, поднимайте… — еле слышно шептал Константин Сергеевич, и страдальческая тень набегала на его лицо.

Невыразимо трудное состояние, давившее со всех сторон, не давало ему покоя. Он смутно видел себя, знакомых нагорновцев и незнакомых бойцов, стоявших густой толпой у церкви и пытавшихся в который уже раз поднять на колокольню медный колокол. Тот самый колокол, который он снимал с церкви. Именно тот, но почему-то ставший очень большим, тяжелым и совершенно новым, нестерпимо блестящим на невесть откуда появившемся свете. Константину Сергеевичу во что бы то ни стало нужно было поднять колокол наверх, но он каждый раз срывался и падал вниз. И это было так мучительно, так трудно…

— Что же вы! — корил он тех, кто помогал ему тянуть канаты, хотя четко их лиц не мог различать, все расплывалось в синем призрачном тумане, быстро менялось. — Смажьте дегтем веревки, тогда легче будет. — Но колокол снова и снова падал и опять слышалось горькое: — Эх, вы!..

Временами Константин Сергеевич затихал. Лежал спокойно, ровно дыша, и температура была невысокой, давление почти нормальным. И врачи надеялись на благополучный исход: капитан поправится, станет транспортабельным и его можно будет перевести в какой-нибудь стационарный госпиталь, где условия лечения, конечно же, лучше и где больше надежды на возвращение в строй. Но часы отстукивали какой-то промежуток времени, у него вновь поднималась температура, подскакивало до верхнего предела кровяное давление и он опять и опять сквозь почти не шевелившиеся губы цедил:

— Еще, еще раз… поднимайте, поднимайте… Ну что же вы!.. Он опять упал…

И осунувшееся лицо Константина Сергеевича мрачнело еще сильнее. Видно было, что ему очень больно, даже не от той боли, что разрывала ему грудь, а от того, что он никак не мог что-то поднять. Так продолжалось несколько томительных суток. Наконец капитан открыл глаза и явственно, четко спросил:

— А где же рядовой Званцов?… Почему его до сих пор нет?…

Спросил он только один раз. Врачи обрадовались: политработник идет на поправку. Через штаб дивизии попросили найти названного им рядового, надеясь, что встреча с ним каким-то образом положительно скажется на состоянии раненого и поможет ему быстрее оклематься.

Не только Виктор, но и весь орудийный расчет Осташенкова удивился, когда на их огневую точку пришел незнакомый старший лейтенант.

— Кто из вас Званцов? — вглядывался он в лица артиллеристов.

— Я, — неуверенно ответил Виктор и с недоумением посмотрел на офицера. — Рядовой Званцов — это я…

— Идите за мной… Только быстро!..

По траншее, низко пригибаясь, они ушли подальше от передовой линии. Там их ждал «виллис». Виктор сразу узнал его: именно в этой автомашине он часто видел Константина Сергеевича. Дорога к полевому госпиталю оказалась неблизкой. Ехали долго, пробираясь между скоплениями военной техники. Танки, самоходки, автомашины, гусеничные трактора с тяжелыми пушками медленно двигались к передовым позициям.

А в это время дежурная медсестра, утомленная от долгих бессонных ночей и тихонько дремавшая, по привычке открыла глаза и увидела необычно вытянутое лицо капитана. Она спешно пощупала его пульс — он не откликался на ее чуткие пальцы. На сигнал медсестры прибежал лечащий врач, который после тщательно осмотра констатировал кончину Константина Сергеевича.

— Он, наверно, поднял и успокоился, — грустно произнес врач, закрывая глаза капитану.

— А что он поднимал? — вытерла носовым платком слезы медсестра: ей было искренне жаль капитана, у койки которого она просидела столько времени, надеясь, что он откроет глаза и скажет: «Мне легче…»

— Что поднял? — переспросил врач. — А кто ж его знает, сестричка, — задумался он. — Разве мы мало что побросали! Причем побросали такого, что не даст нам не только спокойно жить, но и умереть… А впрочем, сестра, это к данному факту не относится, — спохватился врач. — Факт один-единственный: капитан Забродин скончался от смертельной раны в грудь… Я и так удивляюсь, что он долго жил после того, как пуля почти коснулась его сердца… Организм крепкий, человеку бы жить да жить!..

И как раз в эти трагические минуты Виктор подъезжал к госпиталю. Он вошел в палату и, к своему ужасу, увидел, как бывшего директора школы, любимого учителя, снимают с койки и укладывают на носилки.

— Я опоздал? — дрогнувшим голосом спросил Виктор, решительно шагнув к носилкам и отвернув край простыни с лица Константина Сергеевича. О том, что капитан Забродин тяжело ранен, ему сообщили еще по пути в госпиталь.

— Да, молодой человек, — пожал плечами врач. — Но он все равно так больше и не пришел в себя… Вы знали его?

— Константина Сергеевича?… Он учил меня в школе…

— А-а, — неопределенно произнес врач и ушел.

Виктор, не стесняясь медсестры, которая продолжала вытирать затуманенные слезами глаза, горько заплакал.

IX

Уездный Красноконск доживал последние дни фашистской оккупации. Он был буквально переполнен солдатней. Звучала немецкая, венгерская, румынская и итальянская речь.

— Людей — как на ярмонке, все бегают, суетятся, кричат! — рассказывал об увиденном приехавший из уездного центра Егор Иванович.

— А если и тебя к ним присовокупить — налицо весь интернационал! — как всегда, с ехидцей подковыривал Митька полицая.

— Типун тебе на