Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

На краю манежа стояла группа музыкантов уланского полка. От внимания Маннергейма не ускользнуло, что только некоторые из музыкантов приняли стойку «смирно», да и то неохотно, с нарочито послушным видом, а глаза у самих смотрели насмешливо, с угрозой.

Несколько дней тому назад Маннергейм приказа! арестовать нескольких улан и передать их дело в военно-полевой суд. В числе арестованных был и молодой трубач Дятлов. С него-то, в сущности, все и началось. Дятлов, присутствовавший в составе оркестра на офицерском вечере, рассказал солдатам, как на этом собрании ротмистр Ракитной, напившись, начал восхвалять царя.

— К чертям собачьим все советы и солдатские комитеты! — орал он, расхрабрившись. — В армии должны быть твердая дисциплина и порядок. России нужна крепкая императорская власть! Иначе — хана!..

На другой вечер на Ракитного было совершено нападение. Его сбили с ног и основательно намяли бока.

Участников избиения офицера быстро нашли: Ракитной уверял, что одного из них, трубача Григория Дятлова, он узнал по голосу. Мол, Дятлов бил и приговаривал: «Будешь ли еще хвалить царя, будешь орать «долой Советы»?!

Маннергейм был совершенно согласен с тем, что говорил ротмистр. Он и сам был связан с теми генералами-монархистами, которые во главе с Корниловым предпринимали попытки восстановить царскую власть. И раньше он просто приказал бы расстрелять зачинщиков нападения. Теперь это было невозможно. Теперь все надо было согласовать с солдатским комитетом корпуса. Без санкции комитета ни один приказ не будет выполнен.

Солдатский комитет корпуса распорядился освободить арестованных.

Маннергейм оказался в неловком положении. II вообще в последнее время его не покидало ощущение, что он сидит верхом на норовистом коне, который в любой момент может выбросить его из седла. Но, как опытный кавалерист, он знал, что иной раз благоразумнее вовремя соскочить с коня, чем дожидаться, когда тот сбросит...

Поэтому барон Карл Густав Маннергейм начал подумывать о бегстве из армии. И вот появился предлог — вывихнутая нога.

Врачи, правда, полагали, что ногу можно вылечить и здесь, в лазарете действующей армии. Но генерал хотел лечиться непременно в Одессе.

Царя не стало. На фронте — братания, солдат больше всего интересует, что делается там, дома. Всюду брожение, всюду, даже в армии, распоряжается чернь, эти низшие чины. Генерал чувствовал, как его ненавидят солдаты.

В России крестьяне делят помещичьи земли, жгут усадьбы. Волнения могут легко перекинуться и в Финляндию. Что тогда будет с Лоухисаари?

Лоухисаари было родовым имением Маннергеймов. В 1903 году обедневшие Маннергеймы продали усадьбу. Вырученные за нее деньги они поделили между наследниками. Барону Карлу Густаву, служившему в то время офицером в русской армии, деньги оказались очень кстати. Но про себя он тогда решил со временем вернуть имение обратно.

Он все еще не мог забыть своего Лоухисаари, где провел детство, играя в лихие военные игры, и приударял когда-то за молодыми служанками... Где некогда жили грозные Флеминги и Курки, где жива еще память о беспощадном Клаусе Флеминге, потопившем в крови восстание дубинников.

Мятежный дух дубинников неистребимо жил в душе финского парода. И он, Маннергейм, потомственный дворянин, всем своим существом ненавидел бунтовщиков, ненавидел всех, кто поднимал руку на власть царя. Всякие разговоры о самостоятельности Финляндии он считал напрасными. Финляндии лучше всего оставаться под эгидой России, думал он, а да упреки и нарекания в свой адрес, доходившие до него время от времени из Финляндии, он не обращал внимания.

Но вот пламя революции снова охватило Россию. И достаточно залетевшей из России искры, чтобы пожар вспыхнул и в Финляндии.

Кто же возьмется за меч Флеминга? Кто разгромит теперь дубинников? Найдется ли в Финляндии такой человек?

Маннергейм распростился со своим штабом и вместе с личным врачом уехал в Одессу. Нога его вскоре поправилась, и он мог уже вернуться в армию. Но у него были свои планы: он собрался бежать в Петроград. Отъезд удалось организовать с помощью англо-французских военных представителей. В начале декабря 1917 года в вагоне английского «Красного Креста» барон Маннергейм прибыл в Петроград.

В ХЕЛЬСИНКИ

Комула думал уйти в отпуск недели на две и провести его где-нибудь на островах, но так и не успел. Партийное руководство предложило ему перейти на работу в Хельсинки, в редакцию газеты «Тюёмиес». В руководстве партии произошли изменения, в состав его вошли люди более решительные, и в газете «Тюёмиес» тоже намечались перемены.

За годы, проведенные в Турку, и сам город, и редакция «Сосиалисти» стали Комуле близкими и родными, но в жизни он всегда придерживался принципа — он должен быть там, где нужнее. Главный участок борьбы, конечно, в Хельсинки. Поэтому Комула без возражений согласился на перевод.

Не стал возражать он еще и по той причине, что теперь, когда с продовольствием стало туго, ему, человеку одинокому, приходилось тяжелее, чем другим. В Хельсинки у него жила сестра, у которой можно поселиться. Сестра и так уже спрашивала в каждом письме, где и как он питается? Кроме того, у Айри, его сестры, осталась его библиотека.

Обстановка в Хельсинки оказалась более напряженной, чем предполагал Комула. После того как сейм в июне принял так называемый закон о власти, в котором он объявил себя высшим органом власти в Финляндии, Временное правительство распустило его. Здание сейма было опечатано, его охраняли русские казаки.

В городе беспрерывно шли митинги. На Сенатской площади ораторы выступали с каменной паперти собора. Каждый день к вечеру здесь собирались возбужденные люди, рассаживались на серых ступенях и ждали начала митинга. Проходившие мимо господа говорили: «Ага, пингвины опять на своих местах».

Больше всего удручало Комулу то, что в рабочем движении не было единства. Отсутствие его сказывалось и в редакции «Тюёмиес», где то и дело возникали споры между силтасаарцами[7], выступавшими за решительные действия, и сторонниками более умеренного направления.

Комула работал с утра до ночи. Он писал статьи, отстаивая позиции силтасаарцев, много переводил из русских рабочих газет, за которыми следил особенно внимательно.

Однажды он шел по Эспланаде, любуясь осенним Хельсинки.

Перед продовольственными магазинами тянулись длинные очереди. Проходя мимо, Комула слышал недовольные голоса, видел усталые, измученные лица. Даже одеты люди были, казалось, хуже, чем прежде.

Комула зашел в знакомое кафе. И — подумать только! — кого он увидел — Тимо Уусмаа, товарища по университету. Пришлось, конечно, сеть за столик Тимо. Когда-то Тимо мечтал стать художником, но художника из него не получилось. Тогда он стал журналистом: пописывал в газеты, разумеется, в