Круг, петля, спираль - Анна Баснер

выживание. Унижение. Жена директора, бессердечная жируха, злобствовала: «Ваши родители предали Родину, а Родина о вас заботится». Тетя два года боролась, сумела вытащить. Где мама, где папа – неизвестно. На мне несмываемое клеймо. И стыд, непреходящий страх и стыд.

В комнате шевелились синеватые зимние тени. Тася с трудом разбирала текст дневника, мелкие выцветшие буковки прыгали на бумаге. Чтобы дочитать, пришлось положить тетрадь на письменный стол под сутулую настольную лампу. Хотелось крикнуть: мама, да, папа не знал, но я, я знаю! Знаю, что такое безвинный арест! И обыск! Это когда вдруг превращаешься в неодушевленный бессловесный предмет. Когда ничего не остается личного, укрытого от посторонних взглядов. Но ведь Тася взрослая, а мама была ребенком. Гостиная мягко покачнулась, скрипнула и тронулась, как карусель. И приютское детство… Однако при чем же тут «Письмо трехсот»? Смаргивая теплые слезы, Тася нашарила платочек в кармане халата и промокнула глаза.

Сережа не знает, что такое обменять отца на комсомольский билет. Ему неведомо чувство, когда ты, бывшая детдомовка, затравленная, едва выкормленная, стоишь, руки по швам, перед комитетом. Челка зачесана так, чтобы скрыть на лбу лишайные метки. Чеканишь во всеуслышанье: «Осуждаю отца, изменника Родины. Отказываюсь от него». Не помню уже, слава богу, точную формулировку – вымарала, выжгла. Помню, что стыдно было нечеловечески, хотелось провалиться в темный школьный подвал, где ничего нет, кроме поломанной мебели. Никогда оттуда не высовываться и плакать. Мама, которая вышла на свободу из Эльгена в 1947-м абсолютной руиной и больше никогда не восстановилась, мне этого не простила – и я ее понимаю. В Ленинград не вернулась, получила койку в фабричном общежитии в Иванове и замкнулась.

Я должна была этот грех замолить. Поставить подпись. Перебороть поселившийся во мне страх. Проявить храбрость, принципиальность, которых мне не хватило в детстве. Пусть так, символически, через много лет. Я предполагала, что это может Сереже навредить. Мне жаль, что так и получилось. За это я принимаю ответственность. Я совершила невозможный, неочевидный выбор между мужем и отцом, которого, скорее всего, никогда не увижу. Да жив ли он? Едва ли. После войны я справлялась о нем в МГБ, мне сообщили, что следственное дело утеряно, но известно, что человека с фамилией Лемб приговорили к расстрелу. Значит, умер.

Решила: прощения у Сережи просить не буду. Однако надеюсь, что он, как человек достоинства, отыщет в своем сердце готовность меня понять.

Тася пустилась вкруговую по гостиной. Значит, ссора действительно была. И мама сознательно пошла против папы. С полным пониманием последствий. Пишет же: предполагала, что письмо могло навредить. Но что все-таки тогда случилось? Нелли что-то утаила? Тася вернулась к тетрадке, перелистнула страницу:

26.12.1955

Наконец-то поужинали вместе. Спросил, что положим Таське под елку. Отходит.

На этом упоминания «Письма» и ссоры в дневнике заканчивались. Мамину тетрадь Тася спрятала в жестяную коробку из-под конфет – туда же, где хранились драгоценные конверты от Мумочки.

При следующем же визите мачехи Тася первым делом попросила Нелли открыть у себя на телефоне поисковик и пробить ФИО деда. Нелли потапала пальцем по айфону, показала экран. Верхняя ссылка. Тася кивнула: нажми. Дедушкино имя – один пункт из длинного списка. Лемб Георгий Яковлевич (1877–?).

Данных немного. Агрохимик, растениевод. Тася скользнула глазами по короткому, в пять строчек, абзацу. Член-корреспондент Петербургской АН с 1913 года, академик АН СССР – с 1928-го. Разрабатывал минеральные удобрения, азотные, фосфорные… Трудился в Комитете по химизации народного хозяйства. Арестован не позднее июля 1937 года. Дезорганизация научно-исследовательской работы. Срыв борьбы за высокий урожай. Внедрение вредительских теорий. Приговор: расстрел. Впоследствии заменен на ссылку без права переписки. Отправлен в карельские лагеря (Лей-Губа?), переведен в Сибирь. О реабилитации сведений нет. Последнее предложение сухое, тихое, бесповоротное, как горсть земли, упавшая на крышку гроба: «Умер в ссылке». Вот и вся биография.

– Похоже, мама стала ботаником вслед за своим папой, как думаешь?.. – пробормотала Тася, скорее высказывая мысли вслух, чем спрашивая.

– Наверное. Сложно теперь понять, – передернула плечами Нелли как-то раздраженно.

– Но «Письмо трехсот» она точно подписала из-за деда!

Тася поделилась с Нелли тем, что отыскала в мамином дневнике. Сами странички, правда, показывать мачехе не стала.

– Ну хорошо, – буркнула Нелли, возясь с диванными подушками, будто с непослушными комнатными собачками.

– А ты ведь мне не все сказала, да? – спросила Тася, пытаясь поймать взгляд мачехи. – Про маму с папой. Были какие-то последствия?

– Да зачем тебе сейчас это ворошить?

– Нелли!

Мачеха вдруг вспылила:

– Да она вообще никогда не думала о Сереже! Только о себе, о своих интересах! – Нелли в сердцах пихнула подушку.

– Зачем ты так? – горько изумилась Тася.

– А где я сказала неправду? – вскинулась Нелли. – Лена к тому моменту уже несколько лет его изводила. Пока роман писал, ехидничала. Сережа мне все говорил! Все! Двадцать лет помнил каждое слово! Как она дразнила: «Что там твой самородок Проценко, вывел свою ветвистую пшеницу? Страна достигла уже сельскохозяйственного изобилия?» Ну-ну. К шпилькам Сережа привык, но подписи не ожидал, конечно. Такой тычок в спину! Что ей было высовываться? Одна подпись ничего не поменяла бы… И без нее набрали триста. – Тут Нелли совсем забылась, утратила над собой контроль. Завопила: – А мужу премию не дали! Да что там премию, чуть писательский билет не потерял! В Союзе клевали в темя, обсуждали исключение…

– Но мама же не просто так! – Тася тоже рассердилась. – У нее была причина! Я никогда не задумывалась, сколько всего она пережила в детстве… И папа, вероятно, понял! Не говоря о том, что она вообще-то за правое дело боролась. А отец, сама знаешь, писал ерунду какую-то.

– Ему надо было вас содержать, – процедила Нелли. – Вот опять. Ты ее оправдываешь.

– А ты нападаешь! И с какой стати? Подумаешь, премию не дали, какая мелочь! Папа никогда не был таким мелочным. А если он ее за это упрекал… На такое способен только негодяй!

– Не оскорбляй отца! Она его предала, как ты не понимаешь?

Тася развела руками. Да какое ж это предательство? В голове не укладывалось.

– Ты сама сказала, у него все хорошо сложилось! В гору пошел! Подъем стал чуть труднее и дольше, бывает… Папа же ее простил!

– Это тебе кажется, что простил. Лучше б ты его стихами занималась, а не этими дневниками.

Нелли смолкла, презрительно поджав губы. А потом вообще снялась с дивана. Выложила на стол пачку газет и журналов и, сославшись на издательские дела, устремилась в коридор с идеально прямой спиной.

Пока мачеха одевалась, Тася нетерпеливо перебрала прессу: очередная «Собака», «Город 812», «Деловой Петербург»…

– Нелли! – Собственный голос прозвучал до отвращения жалобно. – А ты с Эммануилом виделась?

Облаченная в шубу Нелли застыла у шкафа, держа в охапке саквояж. Словно задумалась.

Затем отмерла и меланхолично ответила:

– Как-то не успела. Постараюсь завтра.

Да что ж за муха ее укусила? Тася переступила с ноги на ногу.

– Я тебя обидела?

Нелли провернула вертушку замка.

– Нет, – бросила через плечо. – Честное слово, надо бежать.

Тася закрыла за Нелли дверь и побрела на кухню. Настроение испортилось. Внутреннее Тасино чувствилище ждало весточку от Эммануила. Интуиция ошиблась. Только взвинтила себя, напредвкушала чего-то понапрасну. Тася налила себе в чашку спитой заварки. Потянулась к мисочке с миндальным печеньем. Передумала. Есть не хотелось. И про маму не поговорили нормально. Какая дурацкая вышла размолвка! Слушать, как мачеха попрекает маму, что уж, неприятно, но Нелли не переделать, размышляла Тася философски. Та была всецело предана папе. Слишком его любила. Кто знает, может, если б не эта трещина в браке родителей, не случилось бы и всего остального?..

Додумать эту смутную мысль Тася не успела – из прихожей послышался слабый скрежет ключа в замочной скважине.

– Ты что-то забыла? – крикнула Тася в коридор.

Раздался визгливый топот тяжелых зимних подошв. Нелли, как была в уличной обуви, ворвалась на кухню. Разительная перемена: глаза горят, улыбка от уха до уха. Искрится мокроватый песцовый мех. От обиды не осталось и следа. Ну слава богу!

– Девочка! – затрясла телефоном. – У Сани девочка! На неделю раньше! Обе чувствуют