Круг, петля, спираль - Анна Баснер

Не вникать, не искать в них невольно каких-то дурных знамений, предвестников маминой смерти. Рассматривать акварели. Сдувать опавшие травинки. Подклеивать, где отслоилось. Поглаживать шершавые стебли под калькой.

Ее уж и Нелли за это ругала. Ревновала, очевидно. Тася щадила ее чувства и после той ссоры из-за «Письма трехсот» старалась так выбирать время для маминых гербариев, чтобы не попадаться с ними Нелли на глаза. Наверное, со стороны мачехи это было не очень красиво, но, будем честны, она столько сделала и делает для Таси, что заслуживает элементарной признательности. И речь не только о продуктах – главное, конечно, Мумочкины письма, которые Нелли приносила Тасе раз в неделю с чудесным постоянством. Осечка, немало огорчившая Тасю, произошла лишь однажды, в тот трудный и долгий день Саниных родов, когда они сперва повздорили из-за мамы, а потом стремительно помирились. И все же Тасю не оставляла мысль, что одно из писем куда-то задевалось.

После катастрофы, разразившейся со стариком-свидетелем, миновала неделя. За окном хныкал промозглый февраль. Но Тася почти не обращала внимания на то, что происходит снаружи: дома установился тепличный микроклимат. Казалось, стоит Тасе высунуться на улицу, как ее тут же побьют морозы, будто не приспособленную к зиме теплолюбивую опунцию. Нет, ей туда выходить совсем не надо. Лучше тихонько сидеть в гостиной на шерстяной подстилке, смотреть кино или разглядывать мертвые травы.

Но ни вчера, ни сегодня в телепрограмме Тасю ничего не увлекло, даже, казалось бы, беспроигрышный британский «Ноттинг Хилл». Ее позвали гербарии.

Тася притянула к себе самый большой альбом. Этот сшит вручную: картонки крупного формата неровно пробиты сапожным шилом и собраны на бечевку. На картон наклеены прямоугольные листы бумаги с засушенными растениями. Ландыши, тюльпаны, гиацинты, эрантисы семейства лютиковых. Бумага промазана по кромкам тонкими полосками, что-то вроде ПВА. Советский поливинилацетат выдохся, листы отходят от основы. Тася свинтила крышку у клея-карандаша, промазала углы листа с весенним белоцветником, похожим на трупик бабочки-ночницы. Прижала бумагу, разгладила края.

Взялась за другую картонку. Лист с черными угловатыми стеблями не выдержал: отклеился и выскользнул из альбома. Тася машинально его схватила. Ай! Слишком сильно! И неудачно. Ломкий цветок мгновенно обратился в пыль. Посокрушавшись, Тася отряхнула руки и только потом заметила, что на картоне в альбоме остался лежать тетрадный листок в клетку, прежде скрытый гербарной страницей.

Тася приникла к тексту.

Почерк бисерный, мамин. Первая фраза оборвана. Заметка без начала и конца. Описана встреча мамы и какой-то женщины-геолога, их диалог, судя по формулировкам, заставил маму понервничать… И опять речь о репрессированном отце, его документах… Должен же быть какой-то контекст! Край у листа из тетрадки ровный, будто обрезанный. И дата, от которой у Таси спотыкнулось сердце и пережало горло, – одиннадцатое мая шестьдесят пятого. До самоубийства – неделя.

Не помня себя от волнения, Тася вернулась к предыдущей странице с весенним белоцветником. Поскребла края бумаги – онемевшие пальцы повиновались плохо – и оторвала от картона лист, все еще липкий от клея-карандаша. Пусто. А вот под листом с арникой горной был спрятан, точно в кармашек, еще один, тетрадный, от четырнадцатого апреля. Дыхание у Таси сбилось, как после быстрого бега. В ушах жаркими толчками стучала густая кровь.

Дрогнувшей рукой Тася отложила листок. Заставила себя потерпеть, раньше времени не читать. Вместо этого вскочила (в коленях что-то болезненно хрустнуло), подорвалась в коридор, загремела стремянкой. Свалила на себя с антресолей все мамины дневники, нашла последний, пролистала под лампой. Вот разворот, где обрываются заметки: премьера в Театре Ленсовета, декабрь шестьдесят четвертого. Разогнула тетрадь в месте сшивки, присмотрелась… Как она прежде не замечала? Листы аккуратнейшим образом вырезаны. Если дернуть странички с другой стороны, симметрично, небось, выпадут.

Тася отбросила клеенчатую тетрадку и принялась потрошить гербарий. Каждый потайной кармашек в альбоме нашла и вскрыла. Теперь на паркете в хронологическом порядке лежали шесть рукописных страничек, а Тася блуждала по ним затуманенным взглядом, близоруко щурилась и утирала слезы.

Лен посевной

12.04.1965

Четыре месяца ничего не писала, а сейчас снова потянулась к ручке.

Вот какое дело: сегодня утром мне позвонил мужчина и, представившись Анатолием Левиным, сказал, что знал папу и что хочет мне кое-что передать. Мы встретились на набережной Фонтанки, у цирка. Шарфа он не носил – голой торчала тощая шея с острым нервным кадыком. Довольно-таки пожилой, в кроличьей шапке и поношенном пальто, пуговицы висят на нитках.

Зачем я так пишу, какая разница, как он выглядел, ведь главное не это… Папа умер всего несколько месяцев назад. Так удивительно и странно. Не то, что умер, а то, что все это время он был где-то жив. И ему было много лет, больше восьмидесяти. Не расстреляли его в 1937-м. Мне в органах соврали. Или, может, какая-то ошибка, напутали? Как бы то ни было, Левин поспешил всучить мне «наследство» – тяжеленький бумажный сверток, который я, забыв перчатки, несла потом в голых руках и обмерзла до цыпок, хотя уже весна.

Разговора у нас с Левиным не получилось. Я пыталась пригласить его домой на чай, расспросить подробнее. Он как-то коробился, отнекивался, говорил, что в Ленинграде проездом и отсюда прямиком на вокзал. Кажется, наша встреча была ему обременительна. И вроде бы папу он знал совсем не долго, и записи попали к нему почти случайно. Из всего, что он сказал, выходит, что последние годы отец провел на поселении в Кемеровской области. Там он работал на лесоповале. И сразила его в преклонных летах, подумать только, не старость, не лагерь, а тривиальная пневмония.

Добавил, что папа часто меня малюткой вспоминал. А незадолго до смерти увидел фотографию с Сережей в газете, узнал, что я замужем за писателем. Так меня этот Левин и нашел – раздобыл в литконсультации СП Сережин номер телефона, выдав себя за поклонника таланта. Напоследок спросил, глядя не то чтобы доброжелательно – а глаза у него почти черные, жгучие, как ягоды бирючины, – а чего я папаню-то разыскать не пыталась? Не писала, не приезжала. Я вспыхнула, что-то промямлила: что обращалась в органы, что расстрельный приговор… И почему я должна была перед ним оправдываться? Он кривовато усмехнулся (зубы у него были ужасные, порченые, я, кажется, даже постыдно отпрянула). На том и распрощались.

Дома вскрыла сверток: там посеревший прямоугольник ткани, наверное носовой платок, тяжелые очки с толстыми кривыми линзами, тряпичного состояния фрагмент газеты (то самое наше с Сережей фото после вручения мужу ордена Трудового Красного Знамени за «Каленые искры», карандашом приписано «дочь») и пухлая пачка перевязанных грубой веревкой бумаг.

Арника горная

14.04.1965

Два дня не могла заставить себя прочесть отцовские очерки – как чувствовала… И все-таки взялась. Пишу – и меня колотит, мысли врассыпную. Там все, начиная с ареста: допросы, тюрьма, этап, лагерь. Беспощадные воспоминания на склоне лет. Не художественно. Ровно, сдержанно. Одна страница страшнее другой. Каторжный труд, издевательства, глупое самочинство. Уничтожение достоинства. Личность стирается, но человек выживает… Кем надо быть, чтобы выжить? Читала, а больно так, будто избили… Нет, не могу писать об этом. Надо взять себя в руки, пока Таська не вернулась из школы.

15.04.1965

Сережа видит, что хожу как в воду опущенная. Отговариваюсь, что устаю на работе, готовим большую экспозицию декоративных садовых. Таська, слава богу, не замечает, прилипла к своей вульгарной подружке. Сейчас я, пожалуй, этому даже рада. А я не могу, опять разъедает чувство вины: он был жив. Наверное, я могла его найти. Не принимать на веру, что расстреляли. Знала же, что некоторые искали родственников, несмотря на приговор, – и находили. Сколько было случаев, когда казнь заменили ссылкой! И где только ни находили своих – в Казахстане, в Воркуте, на Колыме… А я не стала. Мне было удобнее считать, что он умер. Не переспрашивала. Не настаивала. Не добивалась реабилитации. Удовлетворилась сухой эмгэбэшной справкой. Потом успокоила совесть «Письмом трехсот» и жила себе безмятежно. Как теперь смотреть в глаза дочери?

Паслен сладко-горький

11.05.1965

От Левина позвонила дама из Геологического института и сказала, что нам очень нужно побеседовать. Это четыре недели спустя. Мне сразу показалось, что дама с чудинкой: