Круг, петля, спираль - Анна Баснер

встречу назначила вечером в «лягушатнике», не называла никаких имен, говорила экивоками. Уселась на зеленый плюшевый диванчик, как на трон, воткнула в рот сигарету, задымила мне прямо в глаза. Начала с того, что порекомендовала (с видом очень суровым и величественным), когда буду возвращаться домой на метро, в последний момент выскочить из вагона и дождаться другого поезда.

Непонятное отторжение у меня сразу от нее возникло. Внешне – ученая мышь, а ведет себя как роковая. Русая, с проседью, жидкая коса, комплекция юной девушки, а лицо какое-то стертое, возрастное… Плечи – в пуховом платке, эдакая девушка-бабушка. Раз кандидат наук, значит, ей около сорока пяти. «Мир должен узнать. Это долг всякого мыслящего человека», – заявила, напустив еще дыма. Заказанное ею крем-брюле плавилось, нетронутое, в вазочке.

Я спросила, знает ли она, что конкретно написано в очерках. Думала, Левин пересказал. Но та прямого ответа не дала. Сообщила что-то вроде: «В нашей картотеке около двух тысяч репрессированных с 1924 по 1954». Дальше вела свою линию. «Мы расскажем обо всем. Вы даже не представляете масштабов этого замысла. Нас ждет сейсмическое событие в литературе, – фанатично проповедовала она. – “Новый мир”, помните, какое впечатление произвел? Будет громче. Только передайте страницы. Ваш отец хотел бы, чтобы их прочитали. Он же не зря вел записи». «У вас что, мало свидетельств? – удивилась я. – Сами сказали, две тысячи имен в картотеке». «А нам нужен как раз тот лагерь. Для полноты картины. Понимаете, у нас как бы география», – сказала солидно, но все так же неопределенно. – «А сам Левин? Он же ваш знакомый». – «Левин ничего не писал и мало вспоминает».

«Кто же их будет издавать?» – спросила я. Моя собеседница вкрутила окурок в пепельницу и ответила вопросом на вопрос: «А по-вашему, подобная публикация возможна здесь?» Вероятно, имела в виду, что печатать собираются за рубежом.

Я сказала, что подумаю. Я действительно должна была все обдумать. А женщина улыбнулась, отчего все ее личико пошло морщинами и складочками и стало похожим на урюк. Сказала: «Елена Георгиевна, вы же смелая. У вас высокое чувство гражданской ответственности. “Письмо трехсот” подписали. Уважаю. Я тоже подписала, кстати, хоть от биологии, сами знаете, далека. Уверена, вы поступите правильно. Подумайте о судьбах страны. Я с вами свяжусь еще раз и проинструктирую, как передать бумаги. Встречи больше не будет». Вычерпала ложечкой растаявшее мороженое. На прощание еще раз напомнила, как вести себя в метро.

Всю дорогу до дома не отпускало ощущение, будто я сделала нечто предосудительное. Даже писать об этом зазорно. Снова, как в детстве, меченая. Тавро на лбу: ребенок врага народа. Хотя, если вдуматься, что тут дурного? Ученый встретился с ученым, с сотрудником Геологического института, мороженого поели. Мало ли о чем беседовали… Чего я опасаюсь? Почему любое упоминание посторонними людьми отца по-прежнему вызывает страх, словно меня поймали с поличным и осудят? Возможно, слишком привыкла скрывать факт его ареста… Но сейчас же все должно быть иначе! Неужели решусь? Я должна подумать.

Переступень двудомный (в народе «чертова репа»)

13.05.1965

Сплю плохо. Не могу принять решение. Боюсь. Качает между стыдом и страхом. Стыдно перед отцом. Совесть кричит, что надо очерки передать. Но страх бездонный, неискоренимый совершенно, привитый с детства: молчи про родителей, никому не говори, никто не должен знать, иначе никуда не возьмут. Ни в комсомол, ни в университет, ни на работу. Как быть? С Сережей не посоветоваться: не поймет. Как и тогда не понял. Совсем мы с ним друг друга потеряли, живем как соседи. Думает, я не вижу… В такие моменты и осознаешь, как ты на самом деле одинок. Вот почему раньше исповедовались.

16.05.1965

Сегодня ко мне подошла Зина А. и упавшим голосом передала зайти в кадры. У меня, конечно, душа ринулась в пятки. Еще подумала, совсем нервы сдали, ничего ж она такого не сказала. Но не зря.

Я прямо из оранжереи направилась туда и вместо нашей родимой Лидии Семеновны за ее столом обнаружила скучающего брюнета лет тридцати в приличном сером костюме. «Елена Георгиевна?» – обратился он ко мне равнодушно. Мимика зыбкая и подвижная, но маловыразительная, как рябь на поверхности лужи. «Где ваша верхняя одежда?» И тут, клянусь, сердце схватило и заныло и пот прошиб, я почувствовала. И ясность наступила моментальная, хотя я тогда еще не знала, кто он и чего конкретно от меня хочет. Вот оно. Этого я боялась всю свою жизнь, с того самого дня папиного ареста. Надеялась, что оно меня минует, но все равно боялась и ждала.

И сразу как-то полегчало. Наверное, так себя ощущает человек, когда настигает неизбежность. Не просто бессилие и покорность судьбе. Страшное облегчение от собственного ничтожества. Ничего нет. Свободы нет. Воля иллюзорна.

Поэтому я запросто последовала за ним, послушно села в служебную машину, поехала в этот кошмарный дом. Не пыталась спорить, убежать… Даже не спросила ничего. Язык словно отнялся. Он за рулем что-то гундел про погоду, про дорожные заторы, особо не ожидая встречных реплик. А когда поползли по мосту, в голове вдруг заметалось – вон же река, рукой подать, ничего не стоит дернуть дверь машины да перемахнуть через перила с зелеными ундинами… Только об опоры моста не хотелось разбиться, неизвестно куда упадешь – на твердое или в воду. Очень хорошо помню эту мысль. Сейчас она меня ужасает. Но еще страшнее, что в тот момент она показалась мне совершенно нормальной, если не сказать логичной…

Безликий довез, предъявил меня вместе со своими корочками в бюро пропусков и повел – коридорами и переходами, ковровыми дорожками, широкими лестницами, узкими тамбурами, направо-налево, вверх-вниз по бесконечному лабиринту. Двери, двери, двери. На каком мы этаже? В какой части здания? Окна зашторены, жужжащий электрический свет. Пока идешь, мозги путаются, теряешь способность наблюдать, рассуждать, стройно мыслить. Немедленное отупение. Сам факт твоего присутствия в этих угрюмых коридорах делает тебя преступником. На зыбком лице серого провожатого – ни единого проблеска сочувствия или интереса к твоей участи.

Толокнянка обыкновенная

(без даты, продолжение)

Привел меня в комнату. Зауряднейшая казенная обстановка: бежевые стены, в центре – стол и два стула по обе стороны. Канцелярский шкаф. Окон нету. Белый искусственный свет с потолка. Усадил, велел подождать. Дверь прикрыл, но не запер, хочешь – уходи… А мне так спать захотелось! Сонная одурь прямо накрыла, я сложила руки на столе и голову на них уронила. Не знаю, сколько прошло времени. Очнулась, когда ко мне зашел мужчина – другой, новый. Не тот, который с работы вез. Постарше, авторитетней. В форме, на погонах – по одной крупной звезде. Майор, кажется? Да. Поприветствовал, бухнулся напротив, почесал лоб, у него там какое-то раздражение, прыщи.

И принялся со мной разговаривать. Не допрашивать, а именно диалог вести, по-доброму так, уравновешенно. Вежливо. Не торопясь. Задавал простые вопросы: как зовут, где родилась, чем занимаюсь. Делал у себя в бумагах отметки. А мне каждое слово с невероятным трудом давалось. Отвечала, а сама думала: когда обвинение-то будет? Именно так: «когда», а не «в чем».

Начались вопросы про семью. Про папу и маму. Про детский дом. Слушал и цокал языком. Не осуждающе, просто так. Задумчиво. Как принимали в комсомол. Как отказалась от отца. Про то, скрывала ли, что в семье враги народа. Я ему: «А меня бы иначе взяли на работу, как думаете?» Он ничего не ответил, но что-то ручкой себе почирикал. Один вопрос меня потряс. «Выражали ли вы личную обиду на органы Советской власти за репрессии ваших родителей?» Как вот на это было ответить?! Сказала, что нет. Потом спросил, вела ли когда-нибудь с кем-нибудь антисоветские разговоры – тоже ответила отрицательно. Смешно. Тут у него морда разгладилась и он веско так сказал: «А “Письмо трехсот” подписали».

Хлоп! Удивительное дело! На этих словах они у меня вдруг сложились в одного человека – та ученая мышь, которая требовала папины страницы, и этот майор. Что-то было у них неуловимо общее. Исступленная преданность идее? Уверенность, что прогнет собеседника? Не знаю. А она ведь мне сразу, с первой секунды в «лягушатнике», стала глубоко антипатична…

Майор словно мысли прочитал: «Мы знаем, что вы одиннадцатого мая встречались с гражданкой Кимбер в кафе по адресу