Прощай, Анна К. - Лера Манович

в полвосьмого. И тут вылазит из своей комнаты наш немец в полном облачении и идет к дверям. Ну, мы кое-как затащили его завтракать, но он все время глядит на часы и бубнит, что в школе велели быть в восемь.

– Ерунда, – говорю я. – У нас так говорят, чтоб хотя бы к половине девятого собрались.

Но немец не понимает, завелся как таймер, сидит, ничего не ест, смотрит на часы.

В итоге мы с ним притащились в школу раньше всех.

Удивительно, как мы у таких четких и упрямых людей выиграли войну.

Мое появление с Пиусом в школе произвело фурор. Особенно впечатлились девочки. У нас в классе есть две особо продвинутые – Егорова и Каширских. Они уже вовсю разбираются в отношениях, а Егорова даже целовалась со старшеклассником. И они частенько подкалывают меня, что я то-сё, одеваюсь странно и вообще странная какая-то. И тут я прихожу с таким красавчиком. Как будто с обложки журнала. Понятно, что это не мой парень и даже не мой друг. Но:

а) он живет у меня;

б) он целую неделю будет жить у меня.

Все пять уроков я спиной чувствовала завистливые взгляды Егоровой и Каширских.

Оказалось, обедами немцев кормят в школе, так что на нас с мамой только завтраки и ужины, что сильно упрощает ей жизнь.

Юные немцы так медленно и старательно произносят на английском «they» и «this», как будто большая собака аккуратно берет еду из рук.

Мама считает, что их с папой брак был большой ошибкой, из-за которой вся ее жизнь пошла не так.

– Надо выходить замуж за человека, в котором тебя ничего не смущает, и тогда, если повезет, ты сможешь прожить с ним всю жизнь, а не тратить силы на поиски любви, – сказала она как-то, когда мы стояли в пробке.

– А тебя в папе сразу что-то смущало?

– Да.

– Что, например?

– Например, его родители.

– Но родители – это же не он сам.

– Я тоже так думала. А потом с годами оказывается, что родители – это наполовину ты сам. Если не больше.

– А что еще тебя смущало?

– Много чего.

– Но ведь ты его любила?

– Слушай, не нарушай мои границы!

Почему-то мама отказывается признать, что когда-то любила папу. Как будто он убийца или гремучая змея. Когда мы жили вместе, они все время ругались. Из-за любой мелочи. Как-то они поругались из-за того, что папа сказал маме, что она неправильно заваривает чай. Мама завелась и расколотила чайник. Ближе к разводу они ругались все меньше и меньше. А под конец у нас были такие мирные ужины, что я совсем не понимала, зачем им разводиться. Я сказала об этом маме.

– Не лезь не в свое дело! – сказала мама.

Я, конечно, не лезу. Но они меня удивляют.

Папа недавно поехал в Португалию и пять дней заваливал нас фотографиями. Ему хотелось показать маме абсолютно все, что видел, вплоть до вида на океан из туалета в квартире, которую они с друзьями снимали в Лиссабоне. Если мама видит что-то красивое, она тоже тут же начинает слать фотки папе. При этом, когда папа еще жил с нами, наши совместные выезды были кошмаром. Почему-то вместе у них не получалось наслаждаться красотой моря, закатами и погодой. Они бесконечно орали друг на друга. Короче, пипл а стрендж.

Только раз, когда она была в хорошем настроении, мама рассказала, что на их первом свидании папа был в шикарном пальто до пят и что она опоздала на полтора часа. Но он все равно дождался.

– И зря, – подытожила мама.

Мы решили, что ужинать лучше в большой комнате. Все-таки там наряднее.

Для этого надо было перетащить стол из кухни в комнату.

Стол застрял в коридоре, хотя совершенно точно он должен был там проходить – раньше папа всегда перетаскивал его в большую комнату накануне Нового года.

Мы корячились и шипели друг на друга в узком коридоре, пока Пиус не вышел из своей комнаты и не спросил:

– Can I help you?

Он быстренько, по-мужски развернул и перенес стол в комнату. Потом вернулся и спросил:

– Могу я помочь еще чем-нибудь?

И мы дружно сказали:

– Нет, большое спасибо!

На ужин мама приготовила очень вкусное мясо по-французски и пару салатов. Пиус наелся, развеселился, и они с мамой принялись болтать на языке, который она считала английским.

– Ват эбаут Москау? – непринужденно спрашивала мама. – Хау а ю ин Москау?

– Moscow is a great city. But too great, – отвечал Пиус.

– Я-я, – говорила мама. – Москау ист швере штат фюр пипл.

Удивительно, но Пиус ее понимал. Или из вежливости делал вид, что понимал. Но он явно отвечал на ее вопросы не без удовольствия.

– Женья толд ми, зэт ю лифс виз е фатер, визаут муттер.

– Ja. My mother lives distantly.

– Дас ист зэр сэд, – мама понимающе кивала и делала печальное лицо.

– And what about your father? – бестактно спрашивал Пиус.

У них явно устанавливались дружеские отношения.

О, – вздыхала мама. – Дас ист трауриг стори.

На лице Пиуса отразился испуг.

Тут я не выдержала и вмешалась:

– Варум трауриг?

– Не мешай нам общаться! – сказала мама.

– Пиус подумает, что ты вдова!

– Не подумает!

– Май фазер нейм ис Станислав Андреевич. Ер ист гезунд унд штарк, – сообщила я Пиусу, переняв мамин дурацкий язык.

Пиус облегченно выдохнул.

Кажется, мама решила охмурять немца. Она взбодрилась и даже провела пару часов в магазине одежды. Купила штаны с помочами и майку с Микки Маусом. Штаны сидят очень хорошо, но, на мой взгляд, слишком сильно обтягивают зад. Мама худее меня, у нас разная конституция (так говорит бабушка). А теперь я по сравнению с ней и вовсе кажусь толстой коровой. Спасибо, мама.

Пиусу наряд мамы понравился. Это было видно по его лицу.

А бабушка только вздохнула и сказала маме:

– Похоже, ты никогда не войдешь в свою возрастную группу.

Я обычно поддерживаю маму, но тут внутренне согласилась с бабушкой.

Мама часто высмеивает своих ровесниц, сорокалетних женщин, которые делают что-то с губами и лицом, чтобы выглядеть моложе. Вроде как это жуткий позор. А сама одевается в майки и брюки для школьников. В принципе, это то же самое. Смелые женщины ложатся под нож, а молодящиеся трусихи просто пользуются тем, что у них хорошая фигура, и одеваются, как собственные дети.

Наверное, я ревную маму к Пиусу. Отличный английский у меня, а общается он с ней.

Вчера я поехала на литературную студию. Мама всегда очень беспокоится, когда