Прощай, Анна К. - Лера Манович

в ванной мы застелили новенькими ядовито-зелеными ковриками, а на стену, которая после высыхания стала выглядеть гораздо хуже, чем до обрызгивания, навешали картинок и фотографий. Получилось, как в кафе. Единственным минусом было то, что картинки плохо держались и время от времени слетали вниз.

Рейс с немцами задержался на два часа. Если бы не задержался, мы бы даже продукты купить не успели. И вот все немцы разошлись по своим семьям, а он остался стоять под фонарем в круге света. Самый высокий парень из группы.

– Истинный ариец, – сказала моя смелая мама, скромно прячась за кустом. – Иди подойди к нему!

Делать было нечего. Я подошла к нему и сказала:

– Их бин Женья.

Он окинул меня печальным взглядом и ответил:

– Гутен абенд, Женья.

Тут подошли мама и бабушка. Мы выглядели как пигмеи, которые окружили белого человека. Белому человеку было грустно и страшно. Но деваться ему, как и нам, было некуда.

Большинство семей приехали за своими немцами на шикарных машинах. У школы сгрудились припаркованные и отмытые до блеска «ауди», «БМВ» и даже «лексусы».

Можно было взять у папы его новую «вольво», но мама заявила, что не собирается никому пускать пыль в глаза и что это жлобство.

В нашей старой «КИА» на заднем сиденье валялся драный стул, который мы собирались отвезти на дачу, но попали в пробку и до дачи не доехали. Когда мы загрузили чемодан нашего немца, оказалось, что встречающие в машину не поместятся.

Мама с немцем поехали на машине, а мы с бабушкой пошли пешком.

Мы шли и молчали.

Потом бабушка сказала.

– А ты знаешь, что твой прадед воевал с немцами и дошел до самого Берлина? И еще пушку на себе тащил. Сорокопятку. Его уже в Берлине и ранило. Всю жизнь потом мучился головными болями.

– Хорошо, – сказала я.

– Чего же хорошего?

Ну, то есть я просто так это сказала, сама думала о другом. Об этом немце. Если бы мама и бабушка узнали, что я специально просила учительницу, чтоб мне дали мальчика, они бы меня задушили. Они также не знали, как мы с этим немцем чуть не разругались, когда он мне прислал свою фотографию, а я в ответ послала свою, и он написал: «You are not very pretty».

– Как-то они немца взяли в плен, – продолжала бабушка. – И дали его прадеду. Чтоб пушку помогал тащить. Пушка тяжеленная, а дед мой уже немолодой был. И вот они несколько недель тащили ее вместе. Ели из одного котелка, спали спина к спине. А когда дошли до опорного пункта, деда вызвали и велели немца этого расстрелять как фашиста. А они уже подружились, он деду фотографии детей своих показывал.

– Бабушка! Зачем ты сейчас это рассказываешь?!

– Не знаю. Мальчишку вашего увидела, вспомнила. Он симпатичный, ты заметила?

Еще бы я не заметила!

Пиус. Что за дурацкое имя для немецкого мальчика?

У него мама инструктор по йоге, а папа дизайнер.

Он привез кучу каких-то пакетиков с коктейлями и крутящуюся хрень типа юлы, на которой можно рисовать мелками. Изобретение его отца.

В нашей квартире Пиусу явно не понравилось. Надо было стол в гостиную перенести. В гостиной картины и вообще солиднее. С другой стороны, там в опасной близости Иоановна.

А кухня у нас тесная, шесть метров. И стена облезлая возле мойки. Папа собирался плитку положить. Но мама ему не разрешала. Ее всегда раздражало, когда он что-то делал.

И вот мы посадили Пиуса как раз на то место, откуда видно эту ободранную стену. Он мрачно осмотрелся, потом спросил, есть ли у нас вайфай. Мы дали ему пароль.

Он спросил: «Могу ли я послать маме фотографию?»

Конечно, может, он же не в тюрьме.

Ну и вот, он сфотографировал то, что было перед ним. Эту чертову стену с висящим на крючке скукоженным фартуком и отправил. Думаю, его мама пришла в ужас.

Моя мама тоже была в некотором смятении. Мы гостей сто лет не принимали. Надо было попросить бабушку остаться, она умеет соблюдать приличия. Но бабушка отказалась, сказала, не хочет позориться.

Сначала мама поставила тарелку, но забыла вилку.

Потом полезла за вилкой и будто только в этот момент заметила, что вилки черные. От мытья в посудомоечной машине мельхиор потемнел. Мы-то знаем, что они чистые, но незнакомому человеку может быть неприятно.

– Дас ист мельхиор, – сказала мама Пиусу. – Дас ист нормал фюр мельхиор.

Пиус ничего не понял и испугался. А мама начала громыхать по всем шкафам в поисках другой, немельхиоровой вилки. Наконец нашла. Ополоснула ее под краном и никак не могла найти кухонное полотенце, чтоб вытереть. Тогда она с этой вилкой побежала в туалет и там протерла ее досуха туалетной бумагой.

Надо отдать должное Пиусу – он сохранял невозмутимый вид.

Когда мама в конце концов принесла ему вилку, он сказал «спасьибо» и стал очень красиво есть.

Не знаю, зачем мы купили квас. Мы его сроду не пили.

– Дас ист рашен наценален дринк, – разошлась мама и налила Пиусу стакан пенящейся коричневой жидкости.

Пиус сдержанно пригубил, и очевидно квас ему не понравился. От чая он отказался. Попросил показать его комнату.

Ха! Он еще не знает, что далеко не у всех немцев из его группы есть своя комната. Кровать с прекрасным матрасом, вид из окна. По утрам, когда я ухожу в школу, мама приходит туда досыпать. Отличная комната с самым свежим ремонтом. Мы ее отремонтировали, когда я пошла в школу.

В комнате Пиус грустно огляделся и поставил грязный чемодан на ковер.

Мама попросила перевести ему, чтоб он чувствовал себя как дома. Я перевела.

Он сказал «спасьибо».

Через пять минут дверь в его комнату была закрыта.

Когда-то мама знала и немецкий, и английский. А теперь не говорит ни на одном языке.

Через десять лет после выхода романа она написала несколько рассказов, которые не взяли ни в один журнал и, кажется, сильно ругали. Я помню, как она, закрывшись на кухне и накурив так, что войти было нельзя, кричала в телефон:

– Да что они понимают! Ты только посмотри, кого они там печатают. Только посмотри – кого!

Зато она пишет отличные посты в ФБ. Папа шутил, что вместо того, чтоб работать на себя и свою семью, она бесплатно работает на Цукерберга.

Утром мы узнали, что такое страшная и несгибаемая немецкая пунктуальность. Занятия в школе у нас начинаются в восемь тридцать, идти пятнадцать минут, так что завтракать мы спокойно садимся