Жертва цивилизации - Аркадий Тимофеевич Аверченко

– Очень вам благодарен. Живу ниче…

– Видели ли вы когда-нибудь такого большого мальчишку?

За мою бурную, богатую приключениями жизнь я видел десятки ребят гораздо больше Банкиного ребенка, но мне неловко было заявить об этом.

– Нет! В жизни своей я не видел такого колоссального ребенка!

– Правда? Ну как вы поживаете?

– Я сов…

– Не плачь, милый мальчик! Вот дядя… Он тебя возьмет блям-блям. Правда, Аркадий Тимофеевич? Вы его возьмете блям-блям?

– Без сомнения, – робко подтвердил я. – Если вы будете добры посвятить меня в цель и значение этого… этой забавы, то я с удовольствием…

– Блям-блям? Неужели вы не знаете? Это значит – покачать его в колясочке.

V

Петька захныкал и, вытянувшись на руках няньки, капризно поднял ручонки кверху.

– Смотри, смотри! – воскликнул пораженный и умиленный Банкин. – На потолок показывает!

Госпожа Банкина наклонилась к Петьке и спросила:

– Ну что, Петенька… Потолочек? Что Петенька хочет на потолочке? Спросите его, Аркадий Тимофеевич: что он хочет на потолочке?

Я несмело приблизился к Петьке и, дернув его за ногу, спросил:

– Чего тебе там надо, на потолке?

Ребенок залился закатистым плачем.

– Он боится вас, – объяснил Банкин. – Еще не привык. Петенька!.. Ну покажи дяде, как птички летают?! Ну покажи! Представьте, он ручонками так делает… Ну покажи же, Петенька, покажи!

Петьку окружили: мать, отец, нянька, кухарка, пришедшая из кухни, и сзади всех – я.

Они дергали его, поднимали ему руки, хлопали ладонями, подмигивали и настойчиво повторяли:

– Ну покажи же, Петенька… Дядя хочет посмотреть, как птички летают!

Полет птиц, и даже в гораздо лучшем исполнении, был мне известен и раньше, но я считал долгом тоже монотонно тянуть вслед за кухаркой:

– Покажи, Петенька!.. Покажи…

Наконец ребенку так надоели, что он поднял ручонки и оттолкнул от себя голову няньки.

Снисходительные родители признали этот жест за весьма удачную имитацию птичьего полета, и так как я не оспаривал их мнения, то мы приступили к новым экспериментам над задерганным горемычным Банкиным отпрыском.

– Хотите, – спросил Банкин, – он скажет вам по-немецки?

– Я по-немецки плохо понимаю, – попробовал сказать я, но госпожа Банкина возразила:

– Это ничего. Он все-таки скажет. Дайте ему только в руки какую-нибудь вещь… Ну пенсне, что ли… Он вас поблагодарит по-немецки.

Со вздохом я вручил Петьке свое пенсне, а он сейчас же засунул его в рот и стал сосать, словно надеясь высосать тот ответ, который от него требовали.

– Ну Петенька… Ну что нужно дяде по-немецки сказать?

– Ну Петенька… – сказал Банкин.

– Что нужно… – продолжала нянька.

– По-немецки сказать? – подхватила кухарка.

– Ну же, Петенька, – поощрил его Банкин, дергая изо рта пенсне.

– Ззз… – капризно пропищал Петька.

– Видите? Видите? Данке![8] Он вам сказал: «Данке»! А как нужно головкой сделать?

Так как госпожа Банкина (о, материнское сердце), зайдя сзади, потихоньку ткнула в Петькин затылок, вследствие чего его голова беспомощно мотнулась, – то все признали, что Петька этим странным способом совершенно удовлетворительно поблагодарил меня за пенсне.

– Вежливый будет, каналья, – одобрительно сказал Банкин.

– Кррра… – сказал Петька, поднимая левую руку под углом сорока пяти градусов.

Все всколыхнулись.

– Что это он? Что ты, Петенька?

Проследили по направлению его руки и увидели, что эта воображаемая линия проходила через три предмета: спинку кресла, фарфоровую вазочку на этажерке и лампу.

– Лампу, – засуетился Банкин. – Дать ему лампу!

– Нет, он хочет вазочку, – возразила кухарка.

– Зу-зу-у… – пропищал Петька.

– Вазочка, – безапелляционно сказала нянька. – «Зу-зу» – значит, вазочка!

Петьке дали вазочку. Он засунул в нее палец и, скосив на меня глаза, бросил вазочку на пол.

– На вас смотрит! – восторженно взвизгнул Банкин. – Начинает к вам привыкать!..

VI

Перед обедом Банкин приказал вынести Петьку в столовую и, посадив к себе на колени, дал ему играть с рюмками.

Водку мы пили из стаканов, а когда Петьку заинтересовали стаканы – вино пришлось пить из молочников и сахарницы.

Подметая осколки, нянька просила Петьку:

– Ну скажи – «лю»! Скажи дяде – «лю»!

– Как вы думаете… На кого он похож? – неожиданно спросил Банкин.

Нос и губы Петьки напоминали таковые же принадлежности лица у кухарки, а волосы и форма головы смахивали на нянькины.

Но сообщить об этом Банкину я не находил в себе мужества.

– Глаза – ваши, – уверенно сказал я. – А губы – мамины!

– Что вы, голубчик, – всплеснул руками Банкин. – Губы мои!

– Совершенно верно. Верхняя ваша, а нижняя – матери.

– А лобик?

– Лобик? Ваш!

– Ну что вы! Всмотритесь!

Чтобы сделать Банкину удовольствие, я долго и пристально всматривался.

– Вижу! Лобик – мамин!

– Что вы, дорогой! Лобик дедушки Павла Егорыча!

– Совершенно верно. Теменная часть – дедушкина, надбровные дуги – ваши, а височные кости – мамины.

После этой френологической беседы Петьку трижды заставляли говорить: «Данке».

Я чувствовал себя плохо, но утешался тем, что и Петьке несладко.

VII

Сейчас Банкин, радостный, сияющий изнутри и снаружи, сидит против меня.

– Знаете… Петька-то!.. Ха-ха!

– Что такое?

– Я отнимаю сегодня у него свои золотые часы, а он вдруг – ха-ха – говорит: «Папа дурак!..»

– Вы знаете, что это значит? – серьезно спросил я.

– Нет. А что?

– Это значит, что в ребенке начинает просыпаться сознательное отношение к окружающему.

Он схватил мою руку.

– Правда? Спасибо. Вы меня очень обрадовали.

Нервы

I

Когда Царапов проснулся, его неприятно поразило, что платье его не было вычищено и ботинки валялись тут же около кровати, забрызганные грязью.

Сердце Царапова сжалось, сделалось маленьким, злобным и провалилось куда-то вниз, пронизавши тело, и простыню, и пружинный матрац.

– Черт их всех раздери! – прошептал, передернувшись мелкою дрожью, Царапов. Потом вскочил, сжал губы в мучительную складку и стал одеваться.

Забрызганные грязью ботинки вызывали в нем решительное отвращение… Он натянул их на ноги и стал шарить концы шнурка. Через минуту обнаружилось, что концы влезли вместе с ногой внутрь ботинка, и это заставило Царапова заскрежетать зубами и громко выругаться. Он сел на стул, злобно взмахнул обеими ногами, и ботинки слетели с ног, причем один попал на подзеркальник, свалив хрустальный пульверизатор.

Царапов пришел в неистовство. Поймал оба ботинка, снова натянул на ноги и стал нервно зашнуровывать их. Но на половине этого утомительного занятия шнурок не выдержал бешеных движений Царапова и лопнул.

Царапов сорвал с ног ботинки и стал топтать их, шепча прыгающими губами что-то нечленораздельное. Вынул из шкафа новые лакированные туфли и надел их, хотя через окно было видно, что шел дождь и улицы покрылись липкой грязью.

– Пусть! – шипел он. – Пусть!

Одевшись, Царапов вышел из комнаты и с какой-то