Книга Гусыни - Июнь Ли

в школу, они летали бы над полями и переулками, доставляя наши послания от одной к другой. Но эта идея, как и идея выращивать счастье, занимала нас всего несколько дней, а потом сменилась новой. Мы никогда не осуществляли наших планов. Достаточно было чувствовать, что при желании мы могли бы воплотить их в жизнь.

Однажды мадам Дево умерла. Она была крепкой женщиной, моложе своего мужа, грубее и крикливее. Говорили, что она не болела ни дня в своей жизни, пока не слегла с лихорадкой. Три дня – и ее не стало.

Не помню, были ли у них дети. Возможно, месье Дево не сумел подарить ей ребенка. Эрл не может быть единственным мужчиной, которому выпала такая участь. Или их дети выросли и покинули деревню до нашего рождения. Вопросы, которые мне не приходило в голову задавать в тринадцать лет, сейчас кажутся важными. Интересно, знала ли ответы Фабьенна? Жаль, я не могу ее спросить. В этом дополнительное огорчение от ее смерти. Половина истории принадлежит ей, но она не может рассказать мне, что я упустила.

Мадам Дево хоронили в четверг, это я помню. Похороны не были поводом для Фабьенны не вывести своих двух коров и пять коз на луг, а для меня – не пойти в школу. Но вечером мы отправились на кладбище в поисках самой свежей могилы. Той осенью новых могил было больше одной.

По пути Фабьенна нарвала маргариток и левкоев и вручила мне букет. Мы были не из тех девочек, которые от скуки украшают волосы цветами или плетут венки, но если бы кто-нибудь увидел, как мы бродим по кладбищу, мы бы сказали, что принесли цветы мадам Дево.

Не думаю, что Фабьенна объяснила мне, зачем нужны цветы. Я просто поняла это. Тогда мы часто знали, что делаем, и не было никакой необходимости говорить об этом. Что тут такого удивительного? Мы были почти одним целым. Вряд ли половинке апельсина, обращенной на юг, пришлось бы рассказывать другой половинке, насколько жарок солнечный свет.

Когда мы нашли участок свежеперекопанной земли, Фабьенна взяла у меня часть цветов. Возле деревянного креста был оставлен букет, и она по одному разбросала наши цветы у подножия могилы.

– Несколько цветков, чтобы вы могли подшить их к своему халату, – прошептала она. – А эти – для ваших тапочек.

Я подражала Фабьенне, хотя ничего и не говорила мертвой женщине. Мы почти не были знакомы с мадам Дево. Большинство взрослых мало для нас значили, некоторые казались нам докучливей других. Но церемония нам понравилась, и могила недавно умершей женщины покрылась цветами, умершими позже нее.

После этого Фабьенна прилегла на надгробие неподалеку. Я устроилась рядом, глядя на чернильно-синее небо и звезды, подражая тому, что, как мне казалось, делала она. У звезд, которые мы видели и которых не видели, уже были названия, но то, что я узнала об этом в школе, нисколько нам не помогло. Фабьенна не превратила звезды в историю или игру, и я точно знала почему: звезды были слишком далеко и почти не отличались одна от другой.

Мы обе молчали. Под нами были надгробия одной пары, которая жила и умерла задолго до нашего рождения. Мы предпочитали ходить на кладбище ночью. Днем вокруг часто оказывались люди: старухи в черном с метлами, сторож, убиравший увядшие цветы. Не то чтобы мы не хотели, чтобы нас видели, но мы верили, что призраки, если они существуют, не покажутся, если рядом будет кто-то еще.

Это было в октябре 1952 года. С тех пор прошло четырнадцать лет. Скоро нас с Фабьенной будут разделять многие десятилетия. Но годы и десятилетия – это просто слова, выдуманные названия единиц измерения. Один фунт картофеля, две чашки муки, три апельсина… но чем измерить голод? В этом году мне двадцать семь лет, в следующем будет двадцать восемь. Фабьенне было, есть и всегда будет двадцать семь. Как измерить присутствие Фабьенны в моей жизни – годами, которые мы провели вместе, или годами, проведенными порознь, когда ее тень удлинялась с течением времени и всегда касалась меня?

Вечерний воздух был прохладным, a надгробие под нами не сохранило дневного тепла. Я ощущала холод всем телом. Это был другой холод, совсем не тот, как в дни, когда ранней весной мы прыгали в ручей. От ледяной воды перехватывало дыхание, но лишь на мгновение, а потом мы начинали вопить от восторга, и воздух в легких заставлял нас чувствовать себя сильными и живыми. От надгробий веяло тяжелым холодом, как будто не мы лежали на камнях, а камни – на нас. Я прислушивалась к дыханию Фабьенны, которое становилось все более медленным и поверхностным, и пыталась приноровить к нему свое дыхание.

Вероятно, ей было так же холодно, как и мне. Я ждала, когда она сядет первой, чтобы последовать ее примеру. Иногда мы подолгу лежали на надгробиях, пока не начинали коченеть, и потом, чтобы согреться, приходилось прыгать, разминая кости и стуча зубами. Фабьенна считала, что мы должны постоянно испытывать пределы своих возможностей. Не пить, пока жажда не станет царапать горло, как песок. Не есть, пока голова не закружится от голода. В любом случае есть было особенно нечего. Немного хлеба и, если повезет, кусочек сыра. Иногда мы вставали лицом друг к другу, задерживали дыхание и считали на пальцах, проверяя, как долго сможем продержаться и насколько покраснеем, прежде чем придется сделать вдох. Лежа на надгробиях, мы не шевелились, пока не становились холодными и неподвижными, как смерть. Фабьенна объяснила, что если тянуть до последнего, прежде чем сделать что-то, то мы не оставим миру возможности нас подловить. «Каким образом подловить?» – спросила я, и она ответила, что не видит смысла объяснять, если я сама не понимаю. «Просто повторяй за мной и делай только то, что я тебе скажу», – велела она.

– Как думаешь, что сейчас делает месье Дево? – спросила Фабьенна, сев.

Я ощутила прилив благодарности. Я бы не удивилась, если бы она решила не двигаться до восхода солнца. У меня не было бы выбора, кроме как лежать рядом с ней. Но мои родители, в отличие от отца Фабьенны, заметили бы, что я не явилась домой к тому времени, когда пора ложиться спать.

– Не знаю, – ответила я.

– Давай навестим его, – предложила Фабьенна.

– Зачем? Мы его не знаем.

– Ему нужно чем-то себя занять. Как и всем вдовцам.

Отец Фабьенны был вдовцом, так что она, вероятно, что-то знала о вдовцах.

– Что мы можем сделать для месье Дево? –