Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

– Да, грустно, – вздохнула подруга с чересчур серьезной гримасой. – И странно. Зачем на эксперимент пошел? Естествоиспытатель. Филантроп. Прав великий доктор Пауст: человек сам виноват в своем одиночестве. Эх, в груди моей тоска, Как бранящаяся скатерть, Хватит мозг мне полоскать и Слушать бабушкины ска… И что теперь? В самом деле живет один?

– Ого, – от неожиданности присвистнул я, – да ты, как погляжу, прониклась. А он теперь жалуется на испуганные глаза. Над масками. Недотепистое здешничанье во городе Берлине.

– Как-как?

– Недотепистое здешничанье! Тест сдал, а ответили через месяц. Деревню под Вяткой, где его родня живет, куда не то что поезд, автобус не ходит, уже всю привили, а тут жди у моря погоды. Рестораны закрыты, углы темные, идти неприятно. После девяти все по домам, район вымирает. А недавно ботинки заметил на дубе перед подъездом, шнурками связанные. Говорит, дилеры. Пара ботинок – стало быть, точка у них. Хотя раньше был спокойный район, ничего такого. По виду ботинок понятно, чем торгуют. Нужно смысл синих кроссовок знать, допустим. Или черных кед. Встречаются чуваки, как волки, под деревом. Ясное дело, в масках, удобно всем. Коротко беседуют о чем-то, курят – и след простыл. А для приятеля дуб – место силы, почти сакральное значение имеет. И вообще незакрытый гештальт. С детством связан. Как там пела Белла Левикова? Горит гештальт, огнем охваченный…

– Впиши его в судовую роль.

– Куда и кого? Дилера? Или клиента?

– Хи, хи. Гештальт!.. Коллегу, конечно. В состав экипажа. Грудь у него не горой, лоб у него не увенчан. Если выразиться словами поэта Уткина. Некоронованный. Будет членом команды. Снимемся с якоря крепким сырым утречком у пирса ближайшего водоема. – Подруга потерла руки и слегка поежилась, повела плечами. – Как он там зовется, ваш биотоп? Кройцпфуль, Феннпфуль?

– Goldfischteich. Пруд золотых рыбок. На полном серьезе. Однако, сударыня, куда ж нам плыть? В царство Московское? Да, самолетами теперь не доберешься и даже автобусами трудно… И главное – надо ли?

– Махнем в лужицкие леса. Кто, говоришь, там раньше жил, гавеляне? Славяне полабские? Хотя нет, лучше в те края, где дигитализации побольше, писем поменьше, звонков, оружия совсем нет, ни горячего, ни холодного, интернет бесплатный и бесперебойный, в обеззараженные села, в тайгу, в тундру. Предположим, норвежскую. В Лапландию. Или в Антарктиду. Или в район Земли Санникова. Где снеговиков лепят и продают по сходной цене.

– Прекрасно, – изобразил воодушевление я, – будем танцевать со снеговиками жигу.

– Могу ли я считать твои слова приглашением к танцу? – спросила подруга с напускной вычурностью.

– Тебе же мало моего общества, – пришлось возразить мне. – Впрочем, коль скоро ты собираешься взять некоронованного в плавание, тебе потребуется от него если не паспорт, липовый адельсбриф – дворянская грамота или какой-нибудь забубенный прививочный сертификат, то по крайней мере досье. А в таком деле я могу быть полезен. Ибо нахожусь почти в привилегированном положении – в роли человека, знающего многое о приятеле и его прошлом. Включая доберлинское – и доблестное, и темное. О календарных датах. Красных и не очень… Древние матросы – бывалые доископаемые колобки – вычислили одну важную вещь. Бригантина поднимает паруса… правильно, когда все счета оплачены, все ходы записаны. Просчитаны, прочитаны. Не всякий корабль рифмуется с немецким словом irreparabel[2], с шеренгой собственных грабель, а с псевдоордынским обозначением мужского полового органа и подавно. Так что это – приглашение к тексту.

Часть первая

Лесами гавелян

QUERCUS

Когда порой зеленою влюбленный был в Алену я…

Андрей М

ЗА ТОГО ПАРНЯ

Из всего движимого и недвижимого имущества, построек и насаждений уцелел только дуб, когда-то глядевшийся в окна кухни. Игорь провел ладонью по коре дерева. Припомнил заглавие книги, однажды читанной: «Куда идет тополь в мае?» «Куда же из далеких лет шагает дуб?» – парафраз напрашивался сам собой. Нет, дуб никуда не ушел, он очутился у тротуара. Новая мостовая легла вполне аккуратно, причем именно там, где раньше на условном меридиане мерцали их двухэтажки. В дальнем городском углу, на некой биссектрисе, казалось, друг против друга. Да и движимое не исчезло совсем, раз чужие машины оприходовали маршрут. Однако с плоскости стряхнули дома. Светлый особнячок, обращенный во двор фасадом, построенный, должно быть, в канун какой-то очередной по счету войны. Зимней, советско-финляндской. Обросший потертостями и подпалинами, краска слезла с него, цвета неопределенного, попробуй отличи – беж или крем, кофе с молоком или красноватый загар. Усадьбой тоже трудно назвать, хотя внешне чувствовалась некоторая претензия на усадьбу. Никаких премудростей, но и не без легкого намека и даже апломба. В просторном подъезде – каменная лестница, надменная, вьющаяся, нет, льющаяся по овальному контуру, в стене – ниша полукругом, для возможной скульптуры. А за квартирной дверью – коммуналка, что отапливалась дровами, четыре печки под потолок, покрытые белым и черным кафелем. Здесь на втором этаже Игорь жил с родителями. Точнее – родители с ним. Еще тридцатью зимами раньше, в доме, по слухам, обитали местные немцы…

Игорь слишком эмоционально, обстоятельно и часто пересказывал дорогие и единственно ему известные подробности, агиографически растягивая мелочи и смакуя образы. В итоге я, жалкий рисовальщик и реконструктор, чувствую себя теперь в положении самозванца. Будто покрал у него все. От заброшенных коллекционных дозорных, застывших на подставочках по одному, в боевых позах, каждый своей, до надежно закопанных фантиков. Спер всю оголтелую идентичность приятеля. Вдобавок мне уже кажется, что лицезреть «фамильное имение» – артефактом, возникшим и топорщащимся из глубин, случалось не раз. Только с легендарными немцами кочевыми ни он, ни я не пересекались. Мой друг Игорь Панталыкин – музыкант, причем хороший, хоть и знаменит не слишком. Вывод подсказан жизнью, напрашивается сам собой: история может быть интересной. Ведь кто-то по-прежнему держит в руках детскую погремушку в виде шарика голубого, и эта улица обвивается шарфом вокруг бывшего дома, даром, что ли, Крендельная, и девушка по ней спешит.

Семья Лики гнездилась на первом. В ржаво-бурой и длинной дощатой «шкатулке» – второй обитательнице местной диагонали: незримой, протянувшейся между соседями. Одновременно – плотной ткани и прямой линии. В хижине продолговатой, выцветшей, «продрись» на ставнях – там рыжая, здесь почти алая. С изнанки – едва ли не по-одесски – подобие лоджий, веранд, галерей. Но