Учитель Гнус - Генрих Манн

Вдоль улиц он крался, не глядя по сторонам, не слыша ни поношений, ни одобрительных возгласов, и не замечал, когда извозчики придерживали лошадей, чтобы указать на него седокам из приезжих как на городскую достопримечательность. Где бы он ни появился, везде шли разговоры о его процессе. Для всех обвиняемым, собственно, был Гнус, его речь на суде вызывала негодование, смешанное с жалостью. Пожилые господа, выпускники первых годов его педагогической деятельности, у которых с Гнусом связывались нежные, позлащенные временем воспоминания, завидя его, останавливались и качали головами.

– И подумать, во что превратился наш Гнус! Ведь что стал выкомаривать на старости лет!

– Да разве годится учителю так шельмовать мальчишек? Хорош воспитатель юношества! А чего стоят его выпады против купечества, против лучших семейств нашего города! Да еще перед судом! Срам, да и только!

– Уж если в этом возрасте позволяешь себе такие штуки, так, по крайней мере, сиди тише воды ниже травы. В ратуше еще будет обсуждаться вся эта история, и я знаю от Бретпота, что в гимназии его больше терпеть не хотят. Пусть убирается вместе со своей актрисой.

– А девчонка-то первый сорт!

– Что правда, то правда!

Господа посмеивались, при этом у них блестели глаза.

– И как это он сообразил?

– Я же всегда говорю, против такой гнусной клички в конце концов не устоишь, теперь он настоящий старый гнус.

Другие вспоминали его сына, открыто показывавшегося в городе с непотребной женщиной. Говорили, что яблочко от яблони недалеко падает, и, по примеру учителя Гюббенета, утверждали, что нравственное падение отца было неизбежно. Задним числом всем стало ясно, что Гнус всегда был угрюмым, опасным нелюдимом, так что и речи его на суде, направленной против самых уважаемых горожан, удивляться не приходится.

– Этого старого поганца давно следовало прикончить, – изрек при появлении Гнуса табачный торговец Мейер, стоявший в дверях своей лавки, тот самый, чьи счета на имя учителя Нусса всегда начинались с зачеркнутой буквы Г.

Владелец кафе «Централь», заметив однажды утром Гнуса, кравшегося вдоль стены, обратился к кельнерам, которые подметали пол:

– Нравственную нечисть и гнусь тоже надо выметать!

Но нашлись и оппозиционно настроенные горожане; они от души приветствовали эмансипацию Гнуса, видели в нем своего единомышленника, восхищались его враждебным отношением к существующему порядку и устраивали собрания, где обсуждался его смелый выпад против привилегированного сословия. На этих собраниях просили выступать и самого Гнуса. Лозунг устроителей гласил:

«Шапки долой перед таким человеком!»

Гнус оставлял без ответа их письменные приглашения, а посланных за ним людей даже не впускал в дом. Он сидел взаперти и с тоской, ненавистью и злобой думал об артистке Фрелих, о том, как заставить ее убраться подальше из их города. Ему вспомнилось, что при первой встрече он именно этого требовал от нее. Если бы она тогда его послушалась! А то вот и вышло, что она натворила уйму бесчинств и бед! Теперь Гнусу в его безграничной мучительной жажде мести единственно желанным представлялось, чтобы артистка Фрелих окончила свои дни в каком-нибудь дальнем и темном чулане.

Днем он тщательно избегал улиц, на которых мог ее встретить. И только ночью, в час, когда за занавешенными окнами пивной уже не могли мелькнуть силуэты учителей с прыгающими челюстями, прокрадывался в ту часть города, где она жила, и робко, исполненный вражды и горькой похоти, кружил возле «Шведского подворья».

Однажды из темноты выступил человек и поклонился ему: это был Ломан. Сначала Гнус отпрянул, ловя воздух ртом. Затем растопырил руки, пытаясь схватить в эти клещи Ломана, но тот увернулся. Опомнившись и уже твердо стоя на ногах, Гнус зашипел:

– Так вы, негодяй вы этакий, еще смеете показываться мне на глаза! И где? Как раз возле квартиры артистки Фрелих! Опять предаетесь посторонним занятиям!

– Уверяю вас, господин учитель, – мягко возразил Ломан, – вы ошибаетесь. Самым роковым образом ошибаетесь.

– Так зачем же вы здесь околачиваетесь, подлый мальчишка?

– Сожалею, что не могу вам это объяснить, господин учитель. Поверьте лишь, что ваших интересов мое пребывание здесь ни в какой мере не затрагивает.

– Я вас в порошок сотру, – завопил Гнус, и глаза у него засверкали, как у разъяренной кошки. – Будьте готовы к позорному и постыдному изгнанию из гимназии…

– Буду рад, если это принесет вам удовлетворение, господин учитель, – сказал Ломан без всякой насмешки, скорей даже печально, и неторопливо пошел дальше, преследуемый проклятьями Гнуса.

Ему не хотелось издеваться над Гнусом. Теперь, когда на старика обрушилось столько бед, он считал бы это низостью. Он даже испытывал сострадание к этому человеку, грозившемуся выгнать его из гимназии, в момент, когда уже решено его собственное увольнение, – состраданье и даже известную симпатию к старому одинокому человеконенавистнику, против которого восстал весь город, к своеобразному анархисту, неожиданно себя обнаружившему…

Его вечная подозрительность в отношении Ломана и этой Фрелих была жалка и трогательна; а если сопоставить ее с тем, что выгнало Ломана из дому этой ночью, то и полна трагической иронии. Ломан возвращался с Кайзерштрассе. Госпожа Дора Бретпот сегодня вечером разрешилась от бремени. Потаенная нежность Ломана прильнула к ложу страдалицы. Его сердце, этот бесплодно и смиренно тлеющий огонек, жаждало согреть маленькое трепещущее существо, явившееся в жизнь, может быть, благодаря асессору Кнусту, может быть, благодаря лейтенанту фон Гиршке, а может быть, и благодаря консулу Бретпоту… Сегодня ночью Ломан подошел к дому Бретпотов и благоговейно приложился к запертой двери.

Через несколько дней все нерешенные судьбы определились. Ломану, ничуть в этом не заинтересованному, дозволено было до отъезда в Англию посещать гимназию; у него была слишком влиятельная родня, чтобы всерьез говорить о его исключении. Кизелак своим исключением был обязан не столько истории с курганом, сколько своему недопустимому поведению на суде, но прежде всего – связи с артисткой Фрелих, так бесстыдно ею афишированной и, разумеется, недопустимой для гимназиста-шестиклассника. Фон Эрцум ушел добровольно и поступил в военное училище. Гнус получил отставку.

Ему было предоставлено право до осени не прекращать своей педагогической деятельности. Но он сам по соглашению с местным учебным ведомством решил с нею покончить. В один из первых свободных дней, когда Гнус уныло и праздно – уже до конца своих дней – сидел на диване, к нему пришел пастор Квитьенс. Он давно наблюдал, как этот смертный все глубже погрязает в грехах и блуде. Теперь, когда он был уже втоптан в прах, пастор Квитьенс решил, что пора вернуть заблудшую овцу в лоно церкви.

Закурив сигару, точно обыкновенный посетитель, он стал сокрушаться по поводу бедственных обстоятельств Гнуса – его одиночества, вражды, которую он возбудил к себе в лучших людях города. Так жить невозможно, надо выходить из положения. Если бы Гнус хоть продолжал заниматься своим привычным делом. Отставка, можно сказать, довершила его несчастья, ведь теперь он всецело отдан во власть горестных размышлений… Сказать «безнадежных» – все-таки будет преувеличением. Ему, пастору Квитьенсу, несомненно, удастся восстановить репутацию Гнуса в глазах лучших людей, более того – он наверняка сумеет протащить его в некий политический союз, а также в кегельный клуб. Конечно, при условии – пастор, видимо, относился к этому условию, как к необходимому злу, ибо в голосе его послышалось сожаление, – что Гнус перед богом и людьми покается в своих прегрешениях и навсегда покончит с ними.

Гнус, собственно, ничего на это не ответил. Предложение пастора его не интересовало. Партия в кегли не могла возместить ему утрату артистки Фрелих.

Тогда пастор Квитьенс перешел к некоторым обобщениям. Он стал сокрушаться о юношестве, на заре жизни отравленном таким примером; и подумать только, что пример этот подан человеком, призванным быть пастырем юношества. Он имеет в виду не одних шестиклассников, отнюдь нет, и не только гимназистов, но также юношество вне стен гимназии, всех бывших ее питомцев, словом – весь город в целом. Все они – пастор Квитьенс даже не замечал, что