Учитель Гнус - Генрих Манн

нахмурившись, попросил разъяснения; но замогильный голос Гнуса был исполнен такой необоримой ненависти, на физиономии его изображалось такое злобное торжество, что все почувствовали себя уничтоженными. Ломан сел, сожалительно передернув плечами.

На следующей перемене ему вместе с Кизелаком и фон Эрцумом велено было явиться к директору. Вернувшись, они с нарочитым равнодушием пояснили, что директор вызывал их по поводу этой дурацкой истории с курганом. Но вокруг них тотчас же образовалась пустота. Кизелак шептал:

– И кто же это, кто на нас донес?

Ломан и Эрцум обменялись презрительными взглядами и повернулись к нему спиной.

Однажды утром все трое были освобождены от занятий; в сопровождении следственной комиссии их отвезли на место преступления – к злополучному кургану. Здесь их опознал лесной объездчик. Из-за дальнейшего расследования они еще несколько дней не показывались в гимназии и, наконец, в качестве подсудимых предстали перед судом. Первое, что бросилось им в глаза, – ядовито улыбающийся Гнус на свидетельской скамье.

В публике находились консул Бретпот и консул Ломан; товарищу прокурора волей-неволей пришлось отвесить поклон своим влиятельным согражданам. Сердце у него обливалось кровью от глупости молодого Ломана и его приятелей: и почему эти юноши не могли сами явиться в прокуратуру с разъяснениями? Там бы уж постарались, чтобы дело не получило широкой огласки. Ведь представители обвинения полагали, что все это мальчишки без роду без племени, вроде Кизелака.

Приступая к разбору дела, председатель спросил троих подсудимых, признают ли они себя виновными. Кизелак немедленно начал отпираться. Но несколькими днями раньше он признался директору и подтвердил свое признание на предварительном следствии. Выступил директор и многословно обо всем этом рассказал, после того как его привели к присяге.

– Господин директор лжет, – упорствовал Кизелак.

– Но ведь господин директор говорит это под присягой.

– Эка важность, значит, он врет под присягой. – Кизелак не сдавался.

Он закусил удила. Из гимназии его все равно выгонят. Вдобавок он был озлоблен и поколеблен в своей вере в человечество – ему не только не выдали обещанной награды, но предали суду.

Ломан и граф Эрцум признали себя виновными.

– Я этого не делал, – пискливым голосом прокричал Кизелак.

– А мы сделали, – решительно заявил Ломан. Дружба с Кизелаком в эту минуту оскорбляла его.

– Прошу прощенья, – вмешался Эрцум. – Я сделал это один.

– Этого еще недоставало! – На лице Ломана появилось сурово-усталое выражение. – Я решительнейшим образом подтверждаю свое участие в порче общественного достояния, или как там это называется.

Фон Эрцум настойчиво повторил:

– Я разрывал курган совершенно один. Это сущая правда.

– Брось молоть чепуху, дружище! – сказал Ломан.

Эрцум возразил:

– Чтоб тебя… ты же находился вдали от кургана и сидел с…

– С кем? – осведомился председатель.

– Ни с кем! – Фон Эрцум побагровел.

– Вероятно, с Кизелаком, – поспешил сказать Ломан. Товарищ прокурора считал весьма желательным, чтобы вина распределилась между большим количеством участников, тогда ее меньше придется на долю сына консула Ломана и подопечного консула Бретпота. Он обратил внимание Эрцума на неправдоподобность взведенного им на себя обвинения.

– Разрушения, которые вы будто бы произвели в одиночку, не под силу даже профессиональному силачу.

– Тем не менее… – скромно, но не без гордости отвечал Эрцум.

Председатель предложил ему и Ломану назвать имена остальных соучастников.

– У вас там, наверно, была большая и веселая компания, – благожелательно предположил он. – Назовите имена ваших соучастников. Этим вы окажете услугу и себе и нам.

Подсудимые молчали. Представители защиты обратили внимание суда на благородство такого поведения. Оба молодых человека на предварительном следствии твердо держались своего решения – никого не компрометировать.

Кизелак вел себя точно так же, но ему никто этого не поставил в заслугу. Впрочем, он только держал про запас заготовленный удар.

– Значит, с вами больше никого не было? – повторил свой вопрос председатель.

– Нет, – отвечал Эрцум.

– Нет, – отвечал Ломан.

– Неправда, – воскликнул Кизелак голоском прилежного ученика, вызубрившего все заданные спряжения. – С нами была артистка Фрелих.

Зал насторожился.

– Она-то и надумала разворошить курган.

– Ложь, – сказал Эрцум и заскрежетал зубами.

– Ложь, от первого до последнего слова, – подтвердил Ломан.

– Это чистая правда, – уверял Кизелак. – Спросите господина учителя. Господин учитель лучше всех нас знает артистку Фрелих.

Он бросил взгляд на свидетельскую скамью и ухмыльнулся.

– Разве не правда, господин учитель, что артистка Фрелих удрала от вас в воскресенье? И поехала завтракать с нами у кургана?

Все взгляды обратились на Гнуса. Он помертвел, зубы у него стучали.

– Так эта дама действительно была с вами? – обратился один из судей к двум остальным обвиняемым. В тоне его слышалось откровенное любопытство. Те пожали плечами. Но Гнус задыхающимся голосом крикнул:

– На этом вы погорели, мерзавцы! Можете – ясно и самоочевидно – записать себя в покойники.

– Кто, собственно, эта дама? – задал чисто формальный вопрос товарищ прокурора; ибо решительно все присутствующие знали историю ее и Гнуса.

– Господин учитель Нусс даст нам необходимую справку, – сказал председатель.

Гнус ограничился сообщением, что эта дама – артистка. Товарищ прокурора возбудил перед судом ходатайство о немедленном вызове упомянутой особы, дабы выяснить, не должна ли и она быть привлечена к ответственности, как вдохновительница означенного преступления. Суд ходатайство удовлетворил, и за артисткой Фрелих был послан судебный пристав.

Тем временем молодой адвокат, защищавший Ломана и фон Эрцума, молча наблюдал за душевным состоянием Гнуса. Он пришел к выводу, что сейчас самая пора заставить его выговориться, и попросил суд заслушать показания господина учителя Нусса, могущие охарактеризовать общий моральный и умственный уровень обвиняемых. Суд и эту просьбу удовлетворил. Товарищ прокурора, опасавшийся высказываний, неблагоприятных для сына консула Ломана и подопечного консула Бретпота, тщетно пытался этому воспрепятствовать.

Когда Гнус подошел к барьеру, в зале послышался смех. Возбужденный и одновременно напуганный, с лицом, искаженным мучительной злобой, он весь взмок от пота.

– Ясно и самоочевидно, – без обиняков начал он, – что артистка Фрелих не являлась соучастницей мерзкого преступления, более того, что она вообще не принимала участия в этом нечестивом пикнике.

Его прервали, чтобы привести к присяге. Принеся таковую, он пожелал еще раз повторить то же самое. Председатель снова его прервал: от него ждут показаний только относительно трех гимназистов. Гнус с места в карьер стал потрясать руками и кричать своим замогильным голосом так, словно его загнали в тупик, из которого уже нет выхода:

– Эти мальчишки – отбросы человечества! Взгляните на них; они точно вырвались из арестного дома! С младых ногтей они не только не признавали авторитета учителя, не только смутьянили сами, но сеяли смуту среди других. Благодаря их агитации класс в большей своей части состоит из подлецов. Они пустили в ход все, все: революционные махинации, сознательный обман и прочие низкопробные средства, чтобы обеспечить себе будущность, которая теперь – несомненно и непреложно – открывается перед ними. Я всегда был уверен, что увижу их на скамье подсудимых. – И с мстительным криком смертельно раненного зверя он обернулся к трем соблазнителям артистки Фрелих. – Итак, лицом к лицу, – Ломан…

Он начал разоблачать перед судом и публикой каждого из них в отдельности. Любовные стихи Ломана, ночные вылазки Эрцума, совершаемые с балкона пастора Теландера, наглое поведение Кизелака в запретном для гимназистов заведении. Трясясь от злобы, он валил в одну кучу незадачливого дядю Эрцума, дурацкую кичливость местных богачей, пьянство опустившегося портового чиновника Кизелака-старшего.

Суд был явно поражен клокотаньем этого потока помоев. Товарищ прокурора бросал извиняющиеся взгляды на консула Ломана и консула Бретпота. Молодой адвокат с насмешливым удовлетворением наблюдал за публикой в зале. Гнус был смешон и омерзителен.

Наконец председатель прервал его, заявив, что суд составил себе достаточно ясное понятие о его взаимоотношениях с учениками. Гнус пропустил это мимо ушей и, не переводя дыханья, продолжал:

– Долго ли еще будут такие отбросы человечества, по низости превосходящие Катилину[26], оскорблять землю своим пребыванием на ней! И эти люди смеют утверждать, будто артистка Фрелих принимала участие в их преступных оргиях! Да, им осталось лишь последнее – запятнать честь артистки Фрелих!

Среди шумной веселости зала, вызванной этими словами, Гнус едва устоял